— … Эту пьесу нельзя назвать дурацкой только потому, что в нашем случае такое невозможно.
— Это из-за Тома, да?
— … Какого еще Тома?
— Ты все еще влюблена в Тома, не так ли?
— Я никогда не была влюблена в него. Он мне нравился, когда я училась в четвертом классе.
— Ты следишь за ним.
— Я слежу за ним? Я показала тебе эту крохотную заметку в газете, где пишется, что он принимал участие в летних соревнованиях по баскетболу в Кэтскилз. Это ты называешь слежкой?
— Эта заметка напечатана в разделе спортивных событий.
— Ну и что? Ты хочешь сказать, что женщина не может интересоваться спортом?
— Вера.
— Джо, не надо.
— Может быть, нам стоит попробовать?
— Нет.
— Ты не хочешь даже попробовать?
— Нет.
— Но почему? Почему нет?
— Потому.
— Потому что ты хочешь стать чертовой актрисой, кинозвездой.
— Джо, не надо. Мы не можем расстаться таким вот образом.
— Так, значит, все кончено?
— Все от тебя зависит.
— Хорошо, я виноват.
— Никто не виноват, Джо.
— Да, ну что ж, я бы сказал, что кто-то несет за это ответственность, и этим кто-то являешься ты.
— … Ладно.
— Что «ладно»?
— Я беру всю ответственность на себя. Ты прав. Нам больше не стоит встречаться.
— Боже мой, Вера!
— Но ты ведь этого хотел, верно?
— Нет, я хотел не этого. Я хотел…
— Ты не получишь то, что хочешь.
— Не перебивай меня, ладно? Дай мне возможность сказать то, что я должен сказать, хорошо?
— Извини.
— … Я хотел того… что мы имеем сейчас.
— То, что мы имеем сейчас, не…
— Дай мне закончить.
— Извини.
— Можно мне закончить?
— Да. Извини. Я же сказала: извини.
— Ты разрешаешь мне говорить?
— Перестань.
— … Я хотел того, что мы имеем сейчас и кое-чего еще, что мы могли бы иметь, если б захотели. Не ты и я по отдельности, а мы вместе.
— Джо, прекрати.
— Доверься мне, Вера, ради Бога. Я не хочу вот так расстаться с тобой. Если я обманываю себя, то позволь мне обманывать себя.
— Я не могу сделать это.
— Сделай это!
— Мне нужно идти к себе. Люди смотрят из окон. Они пожалуются домовладельцу.
— Увидимся во вторник.
— Ты думаешь, нам следует видеться?
— Я зайду за тобой после занятий.
— Джо!
— Во вторник.
— Джозеф!
— В шесть тридцать. Спокойной ночи.
— … Спокойной ночи.
— Ты не поцелуешь меня?
— Джо!
— В щечку, Вера, ради Христа!
— Не кричи.
— Один поцелуй.
— Ну, вот.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
— До вторника.
— Спокойной ночи.
* * *
Старые добрые времена:
— Вера, я…
— Почему ты не постучал?
— Ты сказала, чтобы я пришел за тобой сюда.
— Я сказала, чтобы ты ждал в вестибюле. Это служебное помещение.
— Но ты не сказала мне об этом.
— На двери висит табличка, Джо. Калеб, это Джо Каллен, старый друг моего брата. Джо, это Калеб Иванс. Калеб преподает у нас искусство кино.
— Джо. Рад с вами познакомиться.
— Привет.
— Я, я, я оставлю вас наедине.
— Не беспокойтесь, уйду я.
— Джо!
— Джо, вы должны слушаться Веру.
— Я не обязан ее слушаться. Я не слепой, не так ли? Зачем мне слушаться ее, если я вижу, что она сидит у вас на коленях, а вы залезли ей рукой под платье?
— Джо!
— Пошла ты к черту! Пошли вы к черту!
— Джо!
— Все это не похоже на старые добрые времена, — сказал Каллен, — но я не испытываю особой ностальгии по ним, потому что я не из тех людей, которые считают, что музыка кончилась вместе с Делл Вайкингз.
Вера улыбнулась. Она вспомнила лишь вещь «Пошли со мной».
— Ностальгия — это признак неудовлетворенности настоящим. Ты так не считаешь?
Радиопередача. Ностальгия — это здоровая тяга к прошлому или пинок в зад настоящему? Слушайте следующую передачу с участием Лэрри Кинга.
— Мне понравились фильмы с твоим участием. Особенно «Назад на восток». Этот фильм опередил свое время.
— Спасибо. Рада слышать это от тебя. Да, этот фильм опередил свое время.
— «Неудачники», «Обоснованные сомнения», «Бриллиантовый город», «Враг моего врага», «Изгиб» — все эти фильмы опередили свое время.
— Спасибо, — она была польщена. — Боже! Ты смотрел эти фильмы, о которых уже стали забывать. Ты всегда любил ходить в кино.
— Теперь я хожу в кино примерно раз в месяц, — сказал Каллен. — После развода я ходил в кино два-три раза в неделю… Помнишь фильм «Джулия и Джим»?
Она замолчала. Возможно, это уже не ностальгия, а месть.
— Конечно.
— Одно время я смотрел его каждый год, когда наступала весна. Я читал роман «Великий Гэтсби», смотрел фильм «Джулия и Джим», и ко мне вновь возвращалась молодость. В основе обоих фильмов — насильственная смерть.
Вера подалась вперед, сидя на своем стуле, молитвенно сложив руки.
— Ты больше не смотришь этот фильм и не читаешь «Гэтсби»?
Каллен тоскливо улыбнулся:
— Я познакомился с Трюфо. Я работал тогда в отделе по расследованию убийств. Одна женщина, являющаяся членом общества любителей кино при Линкольн-Центре, проходила как свидетель по одному убийству. Я беседовал с ней, и все это кончилось тем, что она пригласила меня на прием, который давался в честь французских режиссеров. Одним из них оказался Трюфо. Я поднапрягся, припомнил несколько французских фраз, набрался наглости и сказал ему, что «Джулия и Джим» — это мой самый любимый фильм. Он слегка смутился и был, возможно, несколько раздражен тем, что к нему пристает какой-то иностранец, чей французский язык так же плох, как его английский. Но более всего, я полагаю, ему не хотелось обсуждать эту раннюю работу. Совсем недавно он поставил новый фильм, который считал своим лучшим. Теперь он, разумеется, мертв, но я думаю, что не смотрю этот фильм так часто, потому что он считал его не самой большой своей удачей… Или, может быть, я ошибаюсь? Бывает так, что ты заканчиваешь работу над кинофильмом и знаешь, что это не лучшая твоя работа?
Вера задумалась. Ее взгляд скользил по предметам, находящимся в комнате, как будто она пришла в гости и видит все это впервые. Она избегала смотреть в глаза Каллену, так как он явно сбивал ее с толку. То он говорит о каком-то убийстве, а то переходит на обсуждение кинофильмов.
— В создании фильмов принимает участие много людей, — она наконец посмотрела на него. — Режиссер — особенно в Европе, где делают авторское кино, — вносит в создание фильма более весомый вклад, чем кто-либо еще, поэтому вполне резонно для него считать эту работу своей, и при этом последнее произведение является для режиссера самым лучшим. Зачем ты пришел сюда, Джо? — ее все еще сжатые руки простерлись к нему как бы умоляюще: — Ты ведь не собираешься… Ты не…
Потребовалось всего несколько секунд для того, чтобы Каллен понял, что звук, заглушивший голос Веры, раздался в самом доме, ибо этот звук — вскрик, вопль, визг, он не знал, как назвать его, — был таким резким и звонким, что задрожал фарфор, завибрировала мебель. Это был уличный звук, звук джунглей. Ему дважды приходилось слышать подобный звук.
Однажды, в те дни, когда он еще носил форму, ему пришлось охранять территорию возле горящего здания, не подпуская к нему всяких идиотов. Неожиданно дом накренился, и пожарный, который заметил это, крикнул громким и пронзительным голосом, предупреждая своих товарищей об опасности. Через некоторое время после этого, когда он уже работал в штатской одежде, Каллен сам издал подобный звук, увидя, как подозреваемый в совершении преступления человек направил на его напарника Джеки Ларуссо, который только что обыскал бандита и ничего не нашел, небольшой крупнокалиберный пистолет. «Джеки!» — вскрикнул тогда, завопил или завизжал Каллен. Вновь слыша этот крик каким-нибудь сонным летним воскресеньем, ни с того ни с сего, грезя наяву или поднимаясь в переполненном лифте в здании уголовного суда, стоя рядом с преступниками, беспринципными адвокатами и работниками суда, он отчетливо слышал свой крик и грохот пистолета тридцать восьмого калибра, из которого стрелял Джеки, после того как револьвер преступника дал осечку.
Но хватит ностальгии, которая является признаком того, что вы разочарованы настоящим. Раздавшийся теперь крик, вопль, визг, безусловно, принадлежал женщине, ибо являлся криком и воплем отчаяния, которые издают матери, когда их детям угрожает опасность.
И тотчас же наверху, на лестнице, которая находилась в заднем углу гостиной и вела на второй этаж, появилась Лайза Стори. Она так вцепилась в железные перила, что, казалось, могла оторвать их от лестницы. «Если она специально надела джинсы и просторную джинсовую рубашку, чтобы почтить память убитого мужа, то такая „траурная одежда“ пришлась ей очень даже к лицу», — подумал Каллен. Вид у нее был как у модели, рекламирующей джинсы.
