Он поселился в Бессе, в старинном замке суперинтенданта Оверни, господина де Буасье, человека, несомненно, достойного и ко всему состоятельного, способного предоставить и кров, и стол многочисленной когорте парижан. Так, с ним явились четырнадцать опытнейших егерей, превосходных стрелков из Сен-Жермена и из Версаля, посланных в Жеводан его величеством. Еще нескольких егерей предоставили в распоряжение господина Антуана герцог Орлеанский и герцог Паньеврский.
Так уж вышло, что моя встреча с Антуаном де Ботерном состоялась в Созе, что в приходе Вантеж. Туда меня отрядил отец с поручением купить пару лошадей, о каковых он сговаривался с неким месье Круссом. Именно лошади и стали поводом для встречи. Де Ботерн успел раньше меня и, вывалив сумму в полтора раза большую, нежели обещал барышнику мой отец, забрал коней.
Я же, представив гнев и несправедливые обвинения, каковые падут на мою голову, решился подойти к де Ботерну и, представившись, попросить его об услуге. Я готов был вернуть ему всю сумму, но пусть он отдаст лошадей.
– А это кто таков? – осведомился он у сопровождавших его, каковые – сплошь незнакомые мне люди – лишь пожали плечами. И только проводник, человек местный, назвал меня по имени и добавил, что я хороший человек. Не знаю, уж чем я заслужил подобные слова, но в тот миг преисполнился искренней за них благодарностью.
– Пьер, значит. – Де Ботерн тронул шпорами бока своего жеребца, прекрасного животного караковой масти, и оказался рядом.
– Пьер Шастель. К вашим услугам. – Я поклонился со всем возможным изяществом, хотя и понимал, что выгляжу в глазах де Ботерна обыкновенным деревенщиной. – Мой отец, Жан Шастель...
– Плевать я хотел на твоего отца. Так и передай.
Свита его рассмеялась, подхватывая сию дурную шутку. Я же разглядывал де Ботерна, вспоминая утверждение, что человек этот опасен.
Высокий, сухопарый, с чистым лицом, каковое он не пудрит и не подрисовывает румянами, но будто щеголяет крепким крестьянским загаром, который лишь подчеркивают белые кудри его парика.
– Скажи нам, Пьер… – Он не сводил с меня взгляда, внимательного, цепкого, как у змеи, что подкрадывается к кролику с намерением проглотить оного. – Скажи нам, Пьер, а ты тоже думаешь, что Зверь – это проклятие, посланное Богом в наказание за грехи? И если так, кто виноват в том? Католики, не желающие принять волю короля, хотя именно он и есть едино помазанник Божий, или же столь мерзостные вам гугеноты?
– Никто. Зверь... зверь просто животное.
– Неужели? Неужели нашелся хоть один разумный человек в этом захолустье? – Де Ботерн повернулся к свите. – А то, представь, Пьер, у кого ни спрашиваю, все словно сговорились, твердят про гнев, про дьявола...
Тут бы мне промолчать и, извинившись за беспокойство, вернуться домой, но впервые меня спрашивали, впервые не полагали сказанное глупостью, впервые не кричали в ответ. И я, зачарованный уважением и взглядом, остался на месте.
– Пьер. – Де Ботерн подъехал близко, теперь я ощущал резкий запах его тела, в каковом не было места ароматным маслам и притираниям, Кельнской воде или даже простым мятным листьям, каковые используют простолюдины. Носитель королевской аркебузы пах болезнью и зверем. – Ты местный человек, но не настолько дик, как этот...
Взмах хлыстика в сторону проводника заставил того отступить еще дальше. Пожалуй, будь воля этого человека, он и вовсе сбежал бы.
– Ты образован. Ты сметлив, как мне кажется, ты... что ты думаешь о Звере?
Разве мог я не ответить? Нет, не стоит полагать, что я тут же изложил прошлую свою версию о причастности Антуана, поскольку успел в ней разувериться. Я говорил о том, что Зверь, по всей видимости, имеет происхождение обыкновенное, являясь животным, каковое, верно, было привезено во Францию из Африки или Азии, где – сие ведомо каждому – животный мир много богаче и чудеснее нашего. И. будучи уже в Жеводане, животное вырвалось на волю, возможно даже, убив хозяина и тогда отведав вкуса человеческой плоти, что и предопределило его дальнейшую страсть именно к людям. Сие объясняет и тот факт, что, даже когда поблизости были овцы и козы, в качестве добычи хищник выбирал именно человека.
Де Ботерн слушал меня столь внимательно, что язык мой, истинный враг каждого человека, торопливо выдал больше, нежели я полагал сказать.
– Разумные суждения, – наконец, соизволил высказаться королевский доверенный. – Воистину разумные. Но чем же объяснишь ты хитроумие Зверя? Он ушел от драгун Дюамеля, что, в общем-то, неудивительно, поскольку драгуны больше привыкли с бутылкой воевать, нежели с волками. Он оставил с носом Денневаля, который, пусть и чрезмерно самоуверен, но не глуп, далеко не глуп. Он обходит стороной капканы и не трогает начиненные ядом приманки, хоть бы и делались они весьма умело...
Это я не мог объяснить, точнее, объяснение, готовое уже слететь с моего проклятого языка, единственное возможное объяснение – Зверя учили обходить капканы и не трогать приманки, – застряло в горле.
– Что ж, благодарю тебя, Пьер Шастель, за помощь, – усмехнулся де Ботерн, словно знал о моих внезапных, наново хлынувших сомнениях. – Ты славный малый. И я буду рад, если ты присоединишься к нам в охоте. Вот увидишь, сколь бы хитер ни был Зверь, какую бы шкуру он ни носил – человеческую или волчью, но его величество в ближайшем времени узрит сию шкуру, набитую соломой.
Это обещание в отличие от многих не выглядело пустым, а де Ботерн, взмахом руки подозвав слугу, велел:
– Отдайте лошадей, он сполна заслужил их.
Так я вернулся домой с лошадьми и новыми сомнениями, скрыть которые от внимательного взора отца не сумел. И слово за словом поведал ему обо всем.
Я ожидал, что он, неистовый, вновь станет обвинять меня в скудоумии или, разъярившись, ударит, а то и вовсе, как не единожды грозился, изгонит из дому. Но вместо этого отец рассмеялся.
– Вот как, значит? Шкуру королю? – Он хохотал, запрокинув голову и от избытка чувств хлопая себя ладонями по ляжкам. – Шкуру Зверя королю-отступнику? Пусть попробует. Пусть!
И Ботерн пробовал. Расставив егерей во всех сколь бы то ни было значимых поселениях, он приказал прекратить облавы, что, в общем-то, было сделано не без облегчения, ибо вымотавшиеся до пределов сил люди жаждали отдыха. Де Ботерн ждал, упрямый, он верил в свою счастливую звезду и в то, что сумеет разгадать тайну чудовища.
Однако Зверь, хитрый Зверь вновь смеялся над людьми.
Второго июля он убил женщину близ монастыря в Обраке, а четвертого напал на гонца на дороге между Мальзие и Мандом. И уже восемнадцатого объявился в Лорсьере, где задушил женщину, а потом высосал у бедняжки всю кровь до капли. И, не насытившись, двадцать второго растерзал дитя в Овере.
Тогда же де Ботерн, рассвирепев от подобной наглости, приказал устроить грандиозную облаву, каковая состоялась двадцать пятого июля. Жители шести приходов загоняли Зверя. А тем временем он, истинное порожденье тьмы, в Сервьере на глазах у родителей схватил и утащил ребенка. Поговаривали, что чудище, не выпуская жертву из пасти, перепрыгнуло через три каменные изгороди высотой в три фута и бросило несчастного малыша, когда увидело приближающихся крестьян, вооруженных вилами и топорами. Дитя, несмотря на раны, выжило.
Что же до облавы, то закончилась она превеликим конфузом: Антуан де Ботерн, разъезжавший по округе на великолепном скакуне, по слухам подаренном ему самим королем, провалился в трясину. И понадобились веревки, чтобы вытащить королевского посланника из зловонной жижи.
К слову, когда известие о происшествии достигло ушей моего отца, он снова много и долго смеялся. Тогда я, осмелившись, спросил:
– Отец, неужели ты не желаешь, чтобы Зверь был убит?
Ответил он:
– Всему свой час. Еще не явился тот, чью руку ведет Господь...
Стефу убили накануне моего семнадцатилетия. Убили жестоко и как-то совсем бездумно. Ограбление? Пьяная компания, которой вздумалось покуражиться? Стефе было тридцать пять, всего-то три с половиной десятка лет жизни, из которых мне принадлежало двенадцать.
– Мы их найдем, – пообещал мне участковый, постаревший, раздавшийся в животе, сонный, даже теперь сонный. – Мы их найдем...
Почему-то им всем вокруг казалось важным найти убийц. Зачем?
– Бедный мальчик, бедный мальчик, – всхлипывала тетя Циля, сотрясаясь телесами. Йоля мучил скрипку, и впервые голос ее не приносил утешения.
Как утешиться, если Стефы нет?
