Как утешиться, если Стефы нет?
Нельзя сказать, что в том возрасте я впервые столкнулся со смертью: за пару лет до того погиб Вожак, нырнувший под колеса случайного авто. Я до сих пор уверен, что это был его собственный выбор, альтернатива старости.
Но Стефа не была стара! Стефа не выбирала, выбрали за нее. И за меня, выбив в мире моем дыру, размером с сам мир. Зачем он, если нет ее? Что осталось? Учеба? Друзья? Остатки поклонения моему огненному божеству, столь же недосягаемому, как прежде?
Ничтожно мало.
Я жил по инерции, выполняя некие механические действа, которые поддерживали и жизнь, и инерцию. А потом однажды очнулся с бритвою в руке и болью на запястье. Неглубокий порез сильно кровил, марал и одежду, и ванну, и белую простыню, которую я зачем-то расстелил на полу.
Пожалуй, именно тот миг был мигом решения. Но вот беда – я так и не смог ничего решить.
А утром в моей жизни появился Тимур.
Злиться на него не было сил, хотя Ирочка старательно их выискивала, придумывая новые и новые поводы. Ну, например, какое он имел право нарушать ее, Ирочкино, существование и заявляться на дом? Позвонить не мог? Зачем понадобилось приезжать? И хамить маме-бабушке-Аленке? Хорошо, что папы дома не было. Папа в жизни не стал бы терпеть подобного.
И запретил бы Ирочке работать.
Но ведь она собиралась уволиться, уйти, сбежать от этого странного человека, который, если верить Лешке, ненормален. Ирочка кинула взгляд на Тимуров затылок. Обыкновенный, с пролысинкой даже, которая несколько выбивается из общей идеальности образа. И ухо обыкновенное, чуть оттопыренное и тоже не идеальное при ближнем рассмотрении.
Неинтересное.
Почему так? Почему все по отдельности не идеальное, а вместе наоборот? Почему бабушка, и мама, и, конечно, Аленка красивы, а Ирочка нет? И почему красивый Тимур предпочел обыкновенную Ирочку Аленке? Много «почему» и одно «куда»?
Куда они едут?
Явно за город – позади остался шумный центр с сетями троллейбусных путей, с недолгой пробкой и усталым постовым. Потом старый квартал с узкими улочками и еще более узкими тротуарами, на которых прохожие пытались разминуться друг с другом, не выпав на проезжую часть и не коснувшись желтых стен. Потом частные дома в ранней зелени садов. Поля. Узкое крыло ельника вдоль дороги. Холм. И дорога, с него стекающая. А в низине, за кружевной оградой выстроились ровными рядами игрушечные домики.
– «Последняя осень», – сказал Тимур, не оборачиваясь. – Название отвратное, но само место неплохое.
– Это ведь дом престарелых, да? – Ирочке доводилось слышать – одно время о «Последней осени» говорили много и разное, но вот не представляла она, что это может быть так... прилично, что ли?
– Да.
Такси остановилось у ворот, состоялся короткий разговор Тимура с водителем, подкрепленный некоторой суммой, что перекочевала из одних рук в другие. Ирочка же рассматривала ограду. Кованая, крашенная под бронзу, она поднималась высоко, но не выглядела забором, скорее иллюзорной границей, легшей между сказочным миром и обыкновенным.
Сразу за воротами начиналась вымощенная пористым камнем дорожка, по обе стороны которой протянулись клумбы. Дальше дорожка ветвилась, отпуская тонкие побеги тропинок, а те, в свою очередь, тянулись к домам, к беседкам, пустым по весеннему времени, и теплицам, что виднелись вдали.
– А у вас здесь кто? – решилась спросить Ирочка, подстраиваясь под широкий Тимуров шаг.
– Тетка.
Больше спрашивать стало не о чем, поэтому Ирочка просто смотрела. На старика с красной лопаточкой, ковырявшегося в клумбе, на свечи гиацинтов – белые, синие, фиолетовые, розовые, – что перекочевывали с деревянных носилок на открытый грунт. На медсестричку в зеленом халате, которая стояла поодаль и время от времени принималась помогать. На двух старушек и одну корзинку, доверху забитую нитками. На толстую ленивую болонку, разлегшуюся поперек тропинки, и ее хозяйку, тоже толстую и в белой норковой шубе до невозможности похожую на собаку.
– Ты... ты не обращай внимания. – Тимур остановился перед белым домиком, по стенам которого вились виноградные плети. – Она немного не в себе. Она сына потеряла когда-то. Давно уже. А он моим другом был. Моим единственным настоящим другом. Понимаешь?
Нет. Но ответ ему не нужен, он уже тронул дверь, кинул шепотом пару слов сиделке, и та, подхватив вязаную кофту, поспешила покинуть дом.
Внутри пахло духами и карамельками, печеными яблоками и пирогами. Сумрачно – шторы на окнах плотно задернуты. Тихо – даже канарейка в клетке молчит. Странно.
Сразу Ирочка и не поняла, что именно показалось ей странным в этой комнате, которая, в общем-то, не так и сильно отличалась от комнат прочих. Небольшая, но уютная, с обоями в узкую полоску, с полосатым же ковром на полу, со старомодным комодом и зеркальным трюмо.
И фотографиями. Они висели на стенах, они стояли на комоде и трюмо, они лежали на книгах и стульях, смотрели со страниц развернутых альбомов... и не фотографии – фотография. Один-единственный снимок. Худощавый светловолосый мальчишка с узким лицом и горбатым носом, с темными глазами и тонкими руками. Он смотрел с удивлением и, как показалось Ирочке, с тоской.
Кто он? Тот самый погибший Тимуров друг?
– Это ты? Ты опять пришел? – в хриплом голосе слышалось раздражение. – И он еще смеет ко мне приходить! Убийца!
Стук. Шарканье. Скрип. Приоткрывшаяся дверь и настороженный взгляд, ощутимый кожей, отвратительный, заставивший Ирочку отступить к двери, а потом и вовсе спрятаться за Тимуровы плечи.
– И шиксу приволок... шлюху... Шлюха вас поссорила, из-за шлюхи все и случилось. Из-за шлюхи и ты сдохнешь.
Чудовище вышло на свет, оказавшись старухой, отвратительной, толстой, воняющей лекарствами и больным телом. У нее было круглое лицо, поплывшее складками, крупный нос с характерной горбинкой, каковая знаком родства связывала ее и юношу на фотографии; широкие седые брови и всклоченные седые же волосы.
– Приходит... я говорила, чтоб не приходил, а он все равно приходит.
В руках она держала костыли, которыми упиралась в пол, а после подтягивала толстые ноги в желтых чулках. От усилия плечи ее вспучивались горбами, а брюхо, наоборот, провисало, вытягиваясь едва не до самых колен.
– Тетя Циля. – Тимур кинулся к ней, обнимая за спину. – Давай я помогу. Садись.
Ирочка поспешила подтянуть кресло-качалку, плюхнувшись в которое, старушенция тут же ткнула Тимура палкой.
– Чудовище. Всегда чудовищем был. А я говорила Йоле, зачем тебе этот Марат? Одна беда от него. Одна беда...
Скрипнули полозья, и спинка кресла пошла вниз, с кряхтением и натугой, почти опрокидывая сидевшую в нем женщину на пол.
– Я ему говорила. А он не слушал. Разве мама посоветует дурное? Нет! А теперь говорят, Йоля виноват. Йоля убил. Йоля сбежал.
Кого убил? Куда сбежал? Невозможно, этот мальчик со скрипкой и убийца? Лешка сказал бы, что внешность обманчива, Лешка про внешность все знает, но... но Ирочка еще раз всмотрелась в лицо подростка на снимке. Нет, не убийца, не с таким взглядом, не с такой нежностью в пальцах, что ласкают инструмент.
– А это ведь ты был. Ты... – Старуха раскачивалась в кресле, при каждом подъеме норовя снова дотянуться палкой до ног Тимура. А он терпел. Не отступил даже на шаг, просто принимал удары, будто... будто чувствовал себя виноватым? Наказывал?
– Тетя Циля, это Ирочка, познакомьтесь.
– Шикса, – плюнула тетя Циля, правда, не попала. – Еще одна шикса, как Танька ваша. А я нашла такую славную девочку, из хорошей семьи. Скромную, опрятную, послушную. А он, неблагодарный, за этой шиксой... все вы за ней бегали... и он. Убежал. Куда бы он убежал от мамы?
– Я его ищу. И я найду.
– Конечно, найдешь. Как тебе да не найти, если это ты его убил. Убил и спрятал! – Она вдруг выкинула руку, вцепилась в рукав Тимура и, подтянув к себе с неожиданной для столь разваленного тела силой, прошипела: – Где он? Скажи мне, где он?! Я мать, я имею права... скажи... что хочешь взамен, но скажи, Марат...
– Я... я не знаю. – Тимур снова не делал попыток освободиться. А если она его убьет? Она же ненормальная, она же принимает его за кого-то другого, и пора позвать сиделку, пусть уколют лекарства, пусть успокоят.
– Ты врешь. Слышишь, шикса, он врет. Он всегда всем врал. Мне говорили: что ты, Циля, хочешь? Хороший мальчик! Но я-то видела, какой он на самом деле! Видела! Оборотень! Чудовище! Вон пошел! Оба вон пошли! Ненавижу! Не желаю! Прочь!
Из домика Ирочка выскочила и долго-долго глотала сырой весенний воздух, избавляясь от страха и запахов. Еще бы от образа юноши со скрипкой избавиться...
– Почему, – спросила Ирочка у самой кованой ограды, – она называла тебя Маратом?
Тимур не ответил.
– Ну что, как тебе поездка? Старая стерва еще не издохла? Нет? А жаль... вот скажи мне, объясни, зачем ты туда ездишь? Что за мазохизм такой? Или нравится быть униженным?
