— Налево в зал попрошу, третий столик справа. Пожалуйста, проходите.
Торчинский поморщился:
— Эта ваша популярность мне не очень нравится. Вы же не киноартист.
— Бросьте ныть, — ответил Мулерман, — вам везде мерещатся агенты ОБХСС. Все идет прекрасно. А если мы будем себе отказывать в этом, — он щелкнул по карточке меню, — стоило ли регистрировать свое рождение?
И Наум Львович с наслаждением, как и подобает всякому гурману, стал выбирать закуски.
— Конечно, осетринка, соус сацебели, — нежно ворковал он, — сациви из индейки, белужий бочок, сулгуни — это на закуску. Ну и, конечно, шашлычок по-карски. Или лучше цыплята табака?
— Мне все равно, — буркнул Торчинский, — я не Ротшильд.
— Если можно, — не слушая колкостей партнера, говорил Мулерман официантке, — две бутылочки армянского коньяка. — И он многозначительно похлопал официантку по руке. — А вы все цветете!
— Каждый ваш глупый комплимент официантке, — проворчал Торчинский, — это лишние пятьдесят копеек, приписанные к счету. Вы что, не знаете эту публику?
— Почему пятьдесят? — изумился Мулерман. — Мы не нищие. Набрасываю рубль!
— Я в этом не участвую.
— Слушайте, Торчинский, я давно все хотел спросить: зачем вам деньги?
— Это разговор не для ресторана.
— Нет, почему? Здесь каждый занят собой, и нас никто не слушает. Ответьте мне: почему вы решились потихоньку грабить родное государство? Вы живете вдвоем с женой. У вас чудная квартира, вы имеете дачу, записанную, правда, на какую-то дальнюю родственницу. Вы не ходите по ресторанам, если только я вас не вытащу силой. Вы не увлекаетесь, сколько я знаю, женщинами. Про вас, по крайней мере, не скажешь: «Седина в бороду, а он пошел по городу». Так зачем же вам деньги?
— А вам?
— О, я вам скажу. Я не делаю из этого тайны. Я, как вы знаете, люблю выпить и люблю закусить. Особенно после того, как несколько лет посидел на строгой диете. Но много мне не надо. Я дал себе слово: сколотить миллион. Не пугайтесь, это на старые деньги. Я соберу, стало быть, сто тысяч новых гульденов и выхожу из игры. И даже не потребую компенсации за мое оборудование.
— Посмотрим.
— Я доставлю вам это удовольствие. Но вы не ответили на мой вопрос, Торчинский: зачем вам столько денег? На черный день? Или вы хотите обратить их в драгоценности? Ведь это очень рискованная операция.
Ответить Торчинскому не пришлось: к их столику направлялись поставщики сырья. Акционеры встретили их стоя. Торчинский представил гостей Мулерману: Стацюк — коммерческий директор фабрики, Соловьев — главный бухгалтер. Первую рюмку выпили за знакомство. Вторую и последующие — за успех дела, за здоровье простых тружеников лечебно-трудовых мастерских.
И если бы кто-то из сидевших за соседними столиками прислушался к их разговору, то он, собственно, так и понял бы, что вот собрались деловые люди, руководители кооперирующихся предприятий, и ведут беседу на самые прозаические темы: о пряже, о шерсти, о тоннах, рублях, накладных, товарных ведомостях, вагонах, о внутренних резервах, ГОСТах и тому подобных сугубо производственных делах.
Фабрика недавно пустила в строй новое оборудование, и теперь создавались солидные резервы сверхплановой продукции. Именно за счет этих неучтенных резервов и решено было помочь (не исключая, конечно, и наличный расчет) больным тяжким недугом.
— За полное их выздоровление! — поднял рюмку главбух Соловьев.
— Это очень тяжелая болезнь, — искренне вздохнул Наум Львович, — от нее редко кому удается излечиться полностью. К тому же кто-то должен перерабатывать пряжу, которую вы нам любезно предоставляете. Я предлагаю выпить за здоровье нашего главного врача. Все в ее руках.
Окончательно обо всем договорились только тогда, когда опорожнили третью бутылку армянского.
— Для дорогих гостей, — торжественно сказал Наум Львович, — ставлю еще разгонную бутылку! Шампанского! — кинул он официантке. — И черный кофе.
Гости не стали ждать, пока подадут счет, распрощались раньше и отбыли. Торчинский на салфетке тайком подсчитывал понесенные убытки.
— Зачем было брать четыре бутылки воды? — ворчал он, — Одну даже не открывали.
— Не жмотничайте, Торчинский, — устало сказал Наум Львович.
У ресторана их терпеливо ждал мрачный юноша по имени Вадим, владелец собственной «Волги», который за определенную мзду оказывал Мулерману различные транспортные услуги.
— Ну что же, — сказал Мулерман, удобно усаживаясь на заднем сиденье, — будем считать, что дело сделано. Мы получаем из колхозов шерсть самого низкого качества. Из нее чисто шерстяной пряжи не сделаешь. Только полушерстяная. Стацюк и Соловьев дадут нам чистую шерсть.
Торчинский покосился на Вадима.
— Тсс... При нем не надо. И вообще лучше ездить в трамвае. Безопаснее.
— Вадим — могила, — уверял его Мулерман. — А платить буду ему по-прежнему я. Вас это не касается. Впрочем, можете пользоваться городским транспортом. Как хотите.
Через три месяца в лечебно-трудовых мастерских было поставлено вполне современное оборудование — 29 трикотажных машин, а на складе появилась пряжа стопроцентной шерсти. Больные осваивали новые виды продукции — рейтузы, платки и самые модные шарфы — мохеры. Теперь нужно было срочно расширять рынок сбыта. Три жалкие галантерейные палатки, которые до этого реализовали неучтенные косынки и варежки, явно не могли справиться с делом. Производительность труда росла из месяца в месяц.
Росло качество, увеличивался ассортимент продукции. На Доске почета уже не хватало места для передовиков.
Главный врач диспансера Острожина с удовлетворением отмечала на очередном совещании:
— Вот видите, товарищи, стоило руководителям мастерских проявить энергию и хозяйственную смекалку, как дела у нас пошли на лад. Приказом по горздравотделу товарищам Торчинскому и Мулерману объявлена благодарность, и я рада поздравить наших товарищей.
В зале раздались хлопки. Мулерман встал, поклонился главному врачу и сказал ответную, довольно прочувственную речь. «Умеет трепаться этот философ», — подумал Торчинский. А оратор размышлял в это время совсем о другом: «Где найти надежных завмагов?»
Мрачный Вадим как-то сказал Науму Львовичу, что на Ленинградском проспекте сразу за Белорусским вокзалом открылась шашлычная. И там будто бы подают великолепную корейку на вертеле.
— Едем, — скомандовал Мулерман, не терпевший в этих случаях никаких проволочек.
Корейка, жирная корейка с хрустящей корочкой и ребрышками-хрящиками и впрямь оказалась отменной, и даже такой разборчивый в кухне человек, как Наум Львович, и тот теперь часто звонил Вадиму.
— Заезжай, поедем в шашлычную. В ту самую, что стоит как раз напротив гостиницы «Советская», через полчаса жду.
Здесь, в этой шашлычной, Мулерман и познакомился с Михаилом Борисовичем Поздницким, тоже большим знатоком и ценителем кавказской кухни и руководителем крупного галантерейного магазина. После седьмой корейки Поздницкий узнал, что его собеседник тоже трикотажник, и с радостью убедился в том, что между ними устанавливается атмосфера самого дружеского взаимопонимания.
Поздницкий оказался очень полезным человеком. Он не только реализовал значительную долю выпускаемой мастерскими продукции, но и познакомил своего нового товарища с очень ценными людьми. Каждый из них оценивался в несколько слитков золота, колец, бриллиантов и иных предметов роскоши.
— Опасная штука, — сказал Мулерман.
— Не более, чем наш трикотаж, — успокоил его Поздницкий, — и так же, как трикотаж, эти безделушки способны создать прибавочную стоимость при обращении.
— И даже без нового оборудования, — вздохнул Наум Львович.
— И без новых методов торговли, — в тон ему ответил Поздницкий.
— Прекрасная корейка, — заметил Мулерман.
— Да и коньяк грузинский был на высоте.
Прошла осень, миновала зима. К 1 Мая лечебно-трудовые мастерские психоневрологического диспансера, войдя в нормальную трудовую колею, успешно выполнили план, и накануне праздника сюда прибыл представитель горздрава, чтобы вручить Торчинскому переходящее знамя, а начальнику ведущего цеха Мулерману ценный подарок — настольные часы за 13 рублей 52 копейки.
Однако торжества неожиданно пришлось отменить. И виною всему была нитка. Обычная шерстяная нитка, ну, может, это была нитка не столь высокого качества, и только. Ее, эту нитку, а точнее — клубок пряжи, переслал из мастерских больной Туров. Олег Семенович Туров был человеком образованным, он учил когда-то философию. Трудно сказать, на чем он «свихнулся». Кажется, на Ницше. И вот теперь бывший ученый-философ стоял у трикотажной машины и, смешно говорить, гнал рейтузы. Дамские рейтузы.
Главный врач убедила Олега Семеновича в том, что для полного выздоровления он должен каждый день стоять у трикотажной машины и думать не о Ницше, а только о том, чтобы сделать как можно больше и как можно лучше этих самых рейтуз. Олег Семенович об этом и думал. Пропади пропадом этот буржуазно-мещанский апологет Ницше и с ним все ницшеанство. Главное — дать план. А там Олег Семенович будет здоров и свободен.
