свои примечания и примечаньица. Ну, а что голосование? Проект в конце концов отдали Хинчу?
– Да.
– До прошлой недели были разные группировки. Никто не выступил против? Джозефина Грей? Лора Раджио? Артур?
– Хинча выбрали единогласно.
Кристин вдруг впала в уныние, словно осталась в совершенном одиночестве. Я спросил себя, что она имеет против Хинча, обидел ли он ее чем-нибудь. Но, заговорив, Кристин меня сбила с толку своим окрашенным горечью беспристрастием:
– С другой стороны, мне это представляется справедливым: в конце концов он публиковал все их книги, без исключения.
– Да, нас обоих заставили выйти на время обсуждения. Хинчу показалось унизительным, что его вынуждают ждать под дверью, и он сказал то же самое: он публиковал все их труды. Хинч тоже хотел знать, как ты. Хотя признался, что мало с тобой знаком.
– Не потому, что не пытался, а просто я держала его на расстоянии. – В ее глазах мелькнуло отвращение. – Он мерзавец. И по крайней мере Лоре Раджио об этом известно. Но в итоге ритуалы всегда значат больше. Закон инерции: первая аксиома английской науки. Что он еще спрашивал обо мне?
– Мы говорили о памяти: когда-то Хинча тоже сбила машина и он утратил все воспоминания о том дне. Он спросил о том, что и меня тоже интересует: не вспомнила ли ты что-нибудь еще. Не вернулась ли к тебе за эти дни какая-нибудь подробность…
Кристин покачала головой, и я заметил, что у нее задрожали губы. Вся ее поза выражала бессилие.
– Нет, последнее, что я помню, это наша с тобой беседа о второй жизни. Этот разговор я часто вспоминала в последнее время. Я и вообразить не могла, что моя вторая жизнь станет инвалидной коляской, к которой я буду прикована навсегда. Навсегда! – В глазах у нее мелькнули слезы.
Я подошел к кровати, присел на край и протянул руку. Кристин судорожно сжала ее, и на тыльную сторону моей ладони упала слезинка.
– Но, может, позднее, со временем… Медицина идет вперед, – бормотал я, чувствуя себя последним обманщиком.
– Вот и сестра Росаура твердит, что мы должны молиться о новом чуде. И даже если чуда не произойдет, сохранив мне жизнь и оставив меня такой, Господь без сомнения поставил передо мной какую-то цель. Наверное, моя миссия – написать эту книгу, а обо всем прочем забыть. Обо всем.
Жестко двоичная логика религии, сказал бы Селдом: всякое благо – даяние, всякая боль – испытание. Я не стал говорить Кристин, что думаю по поводу Господа, который сохранил ей жизнь и оставил такой, но не мог не вспомнить фразу Стендаля: «Единственное оправдание Бога в том, что он не существует».
Распахнулась дверь, и снова вошла сестра Росаура. Кристин отдернула руку, а сестра вперила в меня изумленный, изобличающий взгляд, будто это я, типичный представитель мужского пола, виновен в том, что бедняжка расплакалась. Она решила меня игнорировать, а с Кристин заговорила тоном, в котором слышался упрек:
– Скоро ужинать, а вы еще не принимали ванну. Думаю, посетителям пора удалиться.
Встав, я попытался посмотреть Кристин в лицо, пока она вытирала слезы. Но убедился, что она, отнюдь не протестуя, спокойно надела очки, в то время как сестра Росаура стояла рядом, будто теряющий терпение страж. Я попрощался, пробормотав какую-то сбивчивую фразу, и ушел, в смятении и в бешенстве.
Вернувшись в свою комнатку в колледже, я взялся за книгу загадок Рэймонда Мартина, но тщетно пытался сосредоточиться. Взгляд мой упал на одну из ироничных реплик Мартовского Зайца: «Так ты еще скажешь, будто «Что имею, то люблю» и «Что люблю, то имею» – одно и то же!» Моя рука хранила обжигающую память о крепком пожатии Кристин и о пролитой на нее слезе. Мог бы я иметь то, что люблю, заполучив Кристин? И главный вопрос: мог бы ее полюбить? Я внезапно вспомнил, что в новостях покажут сюжет об издании дневников, и стал переключать каналы, пока не нашел университетский. Сюжет уже начался. Корреспондент – все-таки его фамилия Андерсон – держал массивный микрофон перед Леонардом Хинчем, а на заднем плане виднелись постаревшие и одряхлевшие, выставленные напоказ в безжалостном свете прожектора члены Братства. Селдом среди них казался почти юношей. Хинч говорил о том, как они поделят работу, и уточнил, что тома будут публиковаться по одному в год, с тем чтобы все имена и реалии эпохи, встречающиеся у Кэрролла, были исследованы самым исчерпывающим образом. Корреспондент, несколько озадаченный, спросил, сколько же лет займет весь проект. Девять томов: девять лет, с гордостью провозгласил Хинч, и камера вновь заскользила слева направо, будто в насмешку, по костлявым, иссохшим лицам, словно оператор тоже спрашивал себя, как и я, сколько из них проживут достаточно, чтобы увидеть это.
В течение следующей недели я дважды писал Кристин на электронную почту, однако ответа не получил. Я задумался, есть ли у нее персональный компьютер, или же она, как и я, как почти все студенты в ту пору, вынуждена пользоваться компьютерами института. В таком случае мне придется слишком долго ждать, и я решил как-нибудь прогуляться по адресу где-то на холмах Хедингтона, который мне оставила ее мать. С Селдомом на той неделе я тоже не виделся: поднявшись в среду в его кабинет, обнаружил на двери объявление, что он пробудет в Кембридже до выходных. Я знал, что Селдом участвует в собраниях алгебраистов, которые являлись для всех тайной за семью печатями. Последняя теорема Ферма, Белый Кит математиков, загадка, не разрешенная за триста лет, пока в прошлом году Эндрю Уайлс не заявил, что нашел наконец доказательство – весть эта облетела мир, знаменуя собой триумф века математики, – вдруг в последний раз забилась в конвульсиях, словно раненый монстр, и во время проверки доказательства специалисты обнаружили небольшую лакуну, которую никто не мог заполнить. Шли месяцы, а доказательство все еще нельзя было публиковать. Это держало в напряжении широко разветвленное братство математиков, происходящее от древнего и славного союза пифагорейцев, хотя на данную тему говорили осторожно, вполголоса, даже как будто чего-то стыдясь. Я знал, что Селдом входит в самый узкий круг консультантов, хотя он ни разу не проронил об этом ни слова. Я решил воспользоваться передышкой, чтобы закончить отчет о своей стажировке; договорился с Эмили Бронсон пообедать вместе, имея в виду заодно ознакомить ее с результатами, которых я добился, и получить от нее недостающие подписи, даже не подозревая, к каким неожиданным последствиям приведет банальная послеобеденная беседа. Эмили была в прекрасном настроении; очень близко поднеся листки к своему единственному глазу, она
