даже пересматривал самые пикантные моменты из чужих восмоминаний. Устраивался поудобнее в кресле и прилипал к экрану. Но через пару недель мне надоело и это. Видит бог, люди не знают, как уродлива бывает близость, если за ней не следит режиссёр.
Надин ждёт меня сегодня в своей квартире на втором этаже двухсотэтажной высотки. Да, всем, кто не занимал больших должностей, давали первые этажи. На земле было грязно и жарко, повсюду стояли паровые пушки, пахло китайской лапшой и заплесневелой сыростью. Но мне было всё равно, как и ей. Хотя если она решила не запоминать то, что между нами произойдёт, то, значит, не была равнодушна. Ей было не всё равно.
Я как-то спросил Андреа, мы с ним работали вместе, он, кстати, ушёл час назад. Я как-то спросил его, почему мы не против запомнить случайный секс, а женщины – нет. Я никогда не останавливал запись, хоть и говорил, что не пишу. Браслет всё писал, а я потом мог всё пересмотреть. Андреа тогда сказал, что для женщин случайная связь неприятна, точнее, о ней неприятно потом вспоминать, а нам, парням, – наоборот.
Мне нужно было собираться к Надин, а я всё не мог слезть с этого кресла. Тяжёлый был день. Надо сказать, что, помимо хранения, мы занимались и заметанием следов. Некоторые типы не всегда успевают их замести, вроде чего тебе стоит, нажми да сотри. Но нет. Тут сынок одного бизнесмена затащил в свою тачку девчонку, они, конечно же, оба были пьяны, но она всё же не особо хотела. После, в слезах и порванной юбке, она выскочила из его машины – и сразу под колёса другого авто. Её положили в больницу, у них обоих изъяли карты и чипы, и теперь я стираю весь этот кошмар. Семнадцать минут криков и пьяной возни на заднем сиденье его «Мерседеса». Всё это надо стереть. Я выделил нужный фрагмент от того момента, как она села к нему в машину, и до того, как оказалась под колёсами другого авто. Она запомнит лишь то, что шла по дороге, где её сбило такси. После ей вживят её чип обратно под кожу и расскажут про несчастный случай. Может, так оно будет и лучше, не для него, для неё. Я вытащил карту и, положив в номерной кейс, спрятал её в сейф хранилища.
Я шёл по длинному коридору нашего центра, ведущему к выходу в полночь. Казалось, вся жизнь выходила в полночь, и дня не было совсем. Многие уже и не помнили, как выглядел дневной свет – смог, что стоял над городом, был такой сильный, что солнце не проступало. Помню, в детстве я ещё видел небо, время от времени оно проскальзывало в дымке фабричных отходов, но после исчезло совсем. Что мы видели теперь? Высокие здания, будто на сваях вбитые в раскорёженный асфальт, уходящие в серо-жёлтое марево, скрывавшее в себе верхние этажи, рекламные щиты, закрывавшие окна, мерцание люминесцентных реклам, стрелки, указывающие на вход, стрелки, указывающие на выход… Ей-богу, если ты приедешь в новый квартал, то не найдёшь ничего. Со старых времён остались дома пониже, но, так как земли было мало, на их крышах построили ещё дома. Тогда бунтовали активисты, кричали, что это разрушит архитектуру. Помню, отец ворчал, что они все идиоты и просто не понимают, что земли попросту не хватит.
Люди стояли на людях, дома на домах… Дед, когда ещё был жив, говорил, что раньше так жили только в Китае. Я не знаю, где он был, этот Китай, но на той части земли теперь была пустошь. Пустошь была повсюду. После ряда крупнейших аварий на атомных станциях и нефтяных платформах не осталось почти ничего. Сильные мира сего, корпорации, боссы боссов, чувствуя свою безнаказанность, не считались ни с чем – ни с законами, ни с последствиями их нарушений. Одна катастрофа сменяла другую, авария перекрывала аварию, государства винили друг друга, люди уже и не знали, кого винить.
Все, спасаясь бегством, переселялись на более безопасные земли, а после так и остались здесь. Навсегда. Все заводы перенесли производство, все фабрики сгребли на один континент. Теперь там, где раньше ещё можно было жить, жить стало почти невозможно. Утечек на атомных станциях и радиоактивных заводах становилось всё больше; химзаводы и фабрики зарабатывали огромные деньги, используя запрещённые вещества – их запрет отменили, многое что отменили в прошлом ради лёгких денег. Что было под запретом вчера, уже не имело запретов. Законы переписывались, нормы менялись, и не было уже никого, кто сказал бы, что кто-то нарушил закон, никто ничего не помнил. Загрязнялись реки, земли, моря, владельцы скрывали последствия, не желая платить огромные штрафы, погибал скот, выбрасывалась рыба на берег, животные умирали от неизвестных болезней, всё погрузилось во мрак.
Виноватых найти не могли, все всё заранее стёрли. Всё, кроме миллиардных доходов, которые и стояли за этим всем. Одни получали деньги от производства различных химикатов, отравляющих окружающую среду. Другие – от грантов, выделенных на защиту этой самой среды.
После об этом все забыли, никто теперь даже не помнит, с чего это всё началось. Всё, что должно было исчезнуть, исчезло, и никто не мог тому помешать. Свидетелей не осталось. Никто ничего не знал.
Я вышел из «Центра памяти» и пошёл по засаленной улице. Этот город почти не спал, только становился чуть тише. Мокрый асфальт обнажал все запахи, скрытые в переулках высотных домов. Небоскрёбы из стекла и металла довлели над кирпичными карликами, опоясанными сверху донизу паутиной пожарных лестниц. На них задерживалась и стекала уличная пыль, смываемая дождём. Дождь всегда поднимал все запахи, осевшие на тентах и стенах домов. Поднимал, доносил до ливнёвок, оставляя лишь сырость и лужи, мерцавшие светом рекламных огней.
Из каждого перекрёстка выглядывали жёлтые светофоры, у одного из которых следовало повернуть налево, чтобы выйти в переулок, ведущий к дому Надин.
Сегодня я расскажу ей, с чем мне пришлось работать, удаляя улики, переписывая карты этих двоих. Надин скажет, что человек имеет право всё помнить, даже насилие над собой, я соглашусь, она нажмёт красную кнопку на своём браслете и, поцеловав меня, толкнёт на диван.
– Зачем я тебе готовлю? Ты же всё равно это не вспомнишь? – Я стоял у плиты в трусах и носках и готовил для нас омлет.
– Чтобы я не умерла с голоду? – засмеялась Надин.
– Ты единственная, кто хочет есть в полпервого ночи.
С ней было всегда хорошо. Она
