ты его разделял.
До моего дома было не так далеко, но я всё же вызвал такси. Это куда безопаснее – доехать в закрытой машине, чем идти до дома пешком.
«Вообще она могла бы оставить меня у себя, – думал я, смотря в экран телефона, ожидая ответа от оператора. – Она могла бы и не отпускать меня в эту темень посреди ночи». Я посмотрел в её окно. Нет, она не провожала меня, она не знала, кого провожать, потому что уже спала. Да и как бы я с ней остался, что бы я сказал ей наутро: «Ты стёрла ещё одну ночь?» Не зря же она их стирала.
Я не лез в её жизнь.
В этом городе жизнь каждого была небольшой, но трагедией.
Было среди нас и много нищих, бедных, не помнящих ничего людей. Многие свихнулись от этой системы.
Раньше люди могли убежать от себя в другой город, на другой континент, хоть на другую часть света. Сейчас у света не было так много пригодных для жизни частей. Сейчас ты не мог ничего.
На протяжении нескольких десятилетий сильные мира сего соревновались в своей изобретательности по улучшению миропорядка. Все эти стремления привели к миру, который не стремился уже ни к чему. К никчёмному миру, ничейному миру, огромному страху и смирению во всём. Корпорацию по корректировке прошлого исправили в корпорацию по сохранению прошлого, теперь это мы. Исправление далёкого прошлого уже невозможно, нельзя исправить то, что уничтожено совсем.
Потому мы и живём не в счастливом будущем, а в ужасном настоящем, на небольшом клочке земли.
На экране моего телефона замигала красная точка.
Такси прибудет через пять минут.
Одни здания сменяли другие, улицы перетекали в подворотни с грязными и спящими людьми.
Кто-то копался в мусорных баках, кто-то спал прямо в них или в мешках, зарывшись в их зловонную мягкость. Я всё думал, начни они новую жизнь, ведь о старой даже не вспомнят, но никто ничего не менял. Всем было не до них, никаких тебе программ поддержки бездомных или социальных служб. Слишком много было людей, слишком мало было домов.
Да и тех, кто мало что помнил, излечить уже невозможно. Эта особенность, приобретённая нашими отцами благодаря приёму особых «препаратов», каким-то образом стала наследственно-приобретённой. И передавалась уже всем. Многие рождались уже такими, без долгосрочной памяти.
Вся надежда на карты памяти, всё прошлое записано на них. У каждого дома коллекция карт, карт за каждый год. Можно подумать, как это много – целый год на одной только карте, но жизнь человека такое дерьмо, что большую часть мы не записываем вообще. Но вот детство, за детство отвечают родители, они там решают, что записать, а что нет. Естественно, если ты случайно вошёл в родительскую спальню во время совсем не случайного акта, а потом бежишь из этой спальни и фукаешь, пытаясь стереть увиденное, то родители стирают это за тебя. И вот ты уже почти ничего не помнишь, тебе кажется, что показалось, а после и забываешь совсем. Большая часть моего детства была в порядке. Вся записана, вся в архиве.
Таксист сигналил впереди идущему такси. Говорят, раньше ночью не было пробок, в нашем мире пробки были всегда, потому что люди работали в три смены, и, когда рабочий день заканчивался у одних, он начинался у других, и так по кругу.
У таксиста кричал навигатор, чтобы тот повернул направо, таксист ворчал, что здесь негде, и выстраивал нужный маршрут. Он мог сам и не помнить дороги, кто знал, как быстро он всё забывал. Среди нас были те, кто не помнил и вчерашнего дня и постоянно просматривал карту, каждое новое утро. Мы стояли на светофоре.
– Куда едем? – повернулся он со стеклянным взглядом, будто видел меня в первый раз.
– Вы забили адрес в навигатор…
– А, простите, – смутился он.
– Ничего, всё в порядке.
Если с памятью такая беда, иной работы тебе не найти. Кто знает, кем он был раньше. Говорили, можно проснуться и не вспомнить уже ничего. Даже того, что случилось вчера. А просматривать каждый день карту ты не можешь, всё после года. Сдашь её через год, получишь очищенную от подозрительных воспоминаний и смотри сколько хочешь. А пока вот как есть. Только мы могли пересматривать свои свежие записи, хоть по сто раз на дню.
Вообще, долгосрочной памяти не было почти ни у кого. Как говорил мой отец, до этих самых карт люди сами по себе мало что помнили из своего детства, те же обрывки, несколько нечётких мгновений из нескольких лет. Люди так же листали фотоальбомы, так же просматривали домашнюю съёмку, так же пытались вспомнить, что было.
Я любил возвращаться в детство. Для этого нужно немного: удобное кресло, старый ноутбук, переходник для карты памяти и очки виртуальной реальности. Конечно, можно было просматривать всё и так, за компьютером, пялясь в свой монитор. Но разве это воспоминание, когда тебя в нём нет, это вроде подсматривания из-за угла, подглядывания в замочную скважину за собой же самим, но не память. Я всегда открывал папку «детство» и включал любой файл наугад.
Интересно было смотреть на них, на отца и на деда, которых уже не было рядом. Люди сейчас не доживали и до пятидесяти, редко кому было за шестьдесят – последствия вредных осадков. Они накрыли весь мир, и, хотя нам твердили, что нет никаких последствий, стариков среди нас тоже не было.
Было почти полшестого утра, когда я добрался до дома.
Я жил на сто втором этаже, эта квартира с панорамными окнами и дорогущей мебелью – единственное, что досталось мне по наследству. У отца были хорошие вклады, мой дед был не последним человеком, но всё это испарилось в один миг. Когда рушится мир, никому нет дела до денег. Так что жил я на то, что заработал, зато в этой элитной квартире, плата за обслуживание которой съедала большую часть заработанного мной.
Я открыл дверь и бросил вещи у порога.
В окна светила навязчивая реклама торгового центра напротив:
«Новая жизнь на «Новой земле». Дома и квартиры, доступные всем!»
Эту «Новую землю» рекламировали все кому не лень: звёзды, политики, телеведущие.
Люди не могут больше жить в муравейнике, говорили они, люди достойны лучшего.
Они строили новые города, жилые комплексы, детсады и школы на давно заражённой земле.
– Мы придумали уникальную систему очистки, – вещал один из экспертов, приглашённый в программу новостей, – вы только съездите в те
