много смеялась, отлично шутила и была чертовски умна. Вот только с личным никак не сложилось. Неудивительно, если всё стирать.
– Я просто не хочу привязываться, Льюис, – как-то сказала она. В этом причина всех бед и пустоты, внутренней пустоты.
Она вышла из вороха простыней, как из тёплых волн на каменистый берег, и прошлась босыми ногами по тёплому полу гостиной. Её тело, будто ожившая статуя, белое-белое, без капли загара, лишь с тёмным лаком на ногтях; она наклонилась и подняла с пола небрежно скинутый халат.
– Сначала мы привязываемся к людям, – завязала она шёлковый пояс, – цепляемся за них всеми силами, хотим, чтобы они также вцепились и в нас, а позже их отрываем или они сами уходят, но уходят с той частью плоти, в которую когда-то вцепились, и на её месте остается лишь пустота.
Я не спрашивал, что с ней случилось. Никогда не давил. Знал лишь, что временами она просматривала одну карту, может, свою, может, чужую, я не подглядывал. Лишь слышал по приглушённому звуку наушников, что повторялись одни и те же моменты, одни и те же слова. Она смотрела одну и ту же запись, нажимая две кнопки «вперёд» и «назад». А после выходила из-за стола, пряча лицо под длинной челкой, передавала мне половину своих дел, и я дорабатывал за неё.
Она не могла кого-то забыть, потому и не хотела кого-то помнить.
И что во мне было не так?
– Всё хорошо, – сказала она, будто прочитав мои мысли.
«Может, будем встречаться? Пойдём в ресторан? Закажем по хорошему стейку? Это больше, чем две зарплаты, но, чёрт возьми, живём один раз! Или хочешь, сходим в кино, возьмём чипсов, сядем на задний ряд и будем ржать, как придурки, пусть все смотрят на нас».
Она ничего не сказала, а только открыла вино. Да и я ведь не предложил, так и не решился начать.
Мы встречаемся уже в который раз, и в который раз она ничего не помнит.
– Ты знаешь, что это не первая встреча? – сказал вдруг я.
– Знаю, – улыбнулась Надин.
– Так ты не стираешь?
– Ночи? Стираю. Но в моём дневнике есть одна старая запись, она выделена жёлтым маркером.
«В случае чего звонить Льюису Н.».
Она залилась звонким смехом.
– В случае чего? – Я отдирал пригоревший омлет. – На, держи.
Она схватила тарелку.
– Так ты ведёшь дневник?
– Ага…
– Так разве всё и так не записано? – я показал на её плечо.
– Записано, но, знаешь, это же всё принадлежит не нам.
– Как это?
– А тем, кто за нами следит. Ты ведь не думаешь, что это всё наше? Вот ты, например, просматривал когда-нибудь чужую порнушку? – она посмотрела на меня с прищуром.
– Никогда!
– Да-да, – смеялась она. – Понимаешь, если наши воспоминания принадлежат не нам, а точнее, не только нам, то и мы себе не принадлежим.
– Ты поэтому всё стираешь?
– Может быть… А может, не хочу вспоминать потом твою голую задницу.
– Перестань, не смешно.
Она поперхнулась вином.
– По-моему, очень!
– Я не скажу того же.
– Естественно, во мне всё прекрасно, – подмигнула Надин.
Ну с этим никак не поспоришь. Вот только была она как белокожая кукла, с большими, как озёра, глазами, с холодной кожей и неподвижным ртом. Она не целовала и не обнимала меня почти никогда. Вот и сейчас застыла, смотря куда-то сквозь стену. Будто что-то хотела, но не могла сказать. И это что-то давило и давило на неё изнутри. Вдруг она на меня посмотрела.
– Когда я пишу в дневнике, – сказала она, – я тоже это стираю из памяти, вот как сейчас. Каждая запись в нём заканчивается фразой «нажми кнопку перед тем, как писать».
– Значит, то, что там есть, не записано ни на одной из карт памяти?
– Ни на одной, – кивнула Надин.
– Умно.
– Ещё бы, это же я придумала, а не ты…
– Так, значит, в случае чего звонить Льюису?
– Ага, – она улыбалась.
– Может, это в случае смерти, а не в случае секса? Может, ты перепутала случаи?
– Нет, – она ела горячий омлет, – нет, в случае моей смерти пусть звонят Кристин. Я провозилась с ней всю учёбу, все пять лет в университете, так что с моим опознанием и похоронами пусть возится она.
– Отличная месть!
– Ещё бы.
Мы все с лёгкостью говорили о смерти, никто не был защищён от неё. Оружие продавалось с немыслимой скоростью, преступность расцветала с каждым днём, как зелёная плесень, покрывая весь мир, заточённый в стеклянную банку. Каждый день она поглощала кварталы, каждый месяц новые города. С ней никто уже не боролся, она как-то боролась сама с собой. Было множество группировок, перестрелок за какое-то там господство. В общем, лучше не гулять по ночам.
Когда из-под ног выбивают почву, ты становишься беспочвенно жесток. Ничего тебя больше не держит, нет памяти – нет несвободы. Ты забываешь, кому ты обязан, как благодарен и ради чего, и живёшь только ради «сегодня».
Сегодня было так хорошо. Я обнял Надин за талию и поцеловал в холодную шею.
– Ты же ничего не стираешь? – спросила она.
Я, зная, что и мой ответ также попадёт под раздачу, как и вся эта ночь, всегда отвечал ей правду.
– Нет, ничего не стираю. А что? Хочешь пересмотреть?
– Не знаю, – поморщилась она, – близость глазами мужчины – такая себе, фу.
– Ну, глазами женщины, конечно же, лучше…
– Нет, ещё хуже, – хохотала она, – ты знаешь, у тебя в это время такое лицо…
– Прекрати, теперь я понял, почему вы стираете всё.
– Да, и поэтому тоже, – она продолжала хихикать и пить вино. – И как раньше люди с этим справлялись?
– Закрывали глаза?
– Точно! – она ткнула в меня длинным ногтем. – Можно просто закрыть глаза! А ты закрываешь глаза?
– Нет, что ж я тогда запомню? Темень и звуки?
– Ты обещал ничего не писать! – ударила она меня по плечу.
– Обещал, – подмигнул я ей.
– Завтра утром ты будешь смотреть на меня так…
– Как?
– Как будто что-то между нами было.
– Не, не буду. Это уж в который раз. Мы почти семейная пара.
Меня распирал тихий смех.
Она засмеялась так громко, что растрясла полбокала.
Я ушёл через три часа, когда она точно заснула, чтобы не будить её ни шагами, ни щёлканьем дверных замков. Я уважал её желание не помнить, я понимал, что в этом мире желаний было не так уж много. Я не был против того, что между нами происходило, это была хоть какая-то радость, хоть что-то, что пахло жизнью и счастьем, счастьем, которое сразу стирал тот, второй, с которым
