до последнего ждет подставы – выстрела в затылок или другого коварства – и по-настоящему осознает, что спасся только, когда сталкивается лицом к лицу с отцом, ждущим его на улице перед участком.
– Сынок, – говорит отец, внимательно глядя на отпрыска. – Кажется, тебе придется в чем-то изменить свою жизнь…
Папа договорился с отелем о возмещении ущерба. В обмен те пообещали забрать заявление. Папе пришлось влезть в кредит – такой, что о сумме ему страшно и думать, и уж, конечно, он не собирается возвращать деньги в одиночку.
– Тебе придется найти нормальную работу, Федя! Думаю, будет лишним говорить это, но оплачивать твою квартиру нам теперь тоже нечем. Тебе придется переехать к нам с мамой.
Вечером Федор Глухов курит одну за другой сигареты, слоняется из комнаты в кухню и обратно в своей квартире на Хитровке и не знает, с чего начать переезд. В мыслях – совершеннейший разброд, в зеркале – изможденное лицо человека, которого протащило через огонь и воду.
Его взгляд падает на «Макбук», лежащий на полу рядом с диваном. Федор открывает его, брезгливо морщится, потому что крышка «Макбука» заляпана чем-то красным и липким, набирает в адресной строке интернет-браузера название своего блога – Glam Yourself и входит в зону администрирования. Затем – секунду поколебавшись – он удаляет все фотографии и записи.
«Вы действительно хотите удаления?», – будто бы недоумевая, переспрашивает компьютер. Федор с силой бьет пальцем по клавише: «Да!»
Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика
– В конце концов, они пошли на мировую. И, боюсь, не сделай они этого, я бы сам выкинул белый флаг. Терпеть это далее становилось невыносимо.
Мы выдержали натиск милиции – не без помощи западных телеканалов, журналисты которых окопались в лагере в ожидании хороших кадров. Те не заставили себя ждать. При появлении омоновцев в полной боевой экипировке стало ясно – кадры будут что надо. В шлемах и нагрудниках, с дубинками, болтающимися на бедрах, и странными, похожими на печные трубы предметами, в которых знающие люди сразу определили пушки для стрельбы газовыми снарядами, ОМОНовцы выглядели как зловещая армия сатаны. И, конечно, они сразу повели себя в обычной манере: взялись крушить палатки и хватать, кого ни попадя, из-за чего журналисты испытали настоящий экстаз.
Когда из-за деревьев словно прицелы снайперских ружей высунулись телекамеры – не меньше десятка телекамер, и у каждой крупными буквами написано иностранное название телеканала – полицейские с грустью осознали: обороты придется сбавить. Никому не хотелось казаться извергом перед лицом мировой общественности. Никто не хотел брать на себя ответственность за кровь, которая должна была вот-вот пролиться. Позже, один из бойцов даже попытался дать комментарий западным журналистам – чтобы как-то объяснить происходящее и оправдать свое присутствие – но получилось донельзя хреново. «Мы просто выполняем приказ», – сказал он, откинув забрало шлема, под которым открылось раскрасневшееся веснушчатое лицо. «Чей приказ?», – последовал вопрос журналиста. «Ну… Это… Я не вправе раскрывать имена», – замялся он. После этого всем стало ясно, что карательная операция провалилась и ее придется свернуть.
Мы выдержали диверсию провокаторов. Как-то под вечер в лагере появились странные люди, несомненно, подосланные заказчиками трассы – они пытались предлагать деньги в обмен на дезертирство. Мне доложили об этом адъютанты – да, да, у меня теперь были адъютанты, целых три, что шло очень на пользу имиджу бесстрашного полевого командира, какой за мной закрепился. К провокаторам отправили группу устрашения, довольно многочисленную. Они были биты и изгнаны, а я после этого инцидента произнес перед народом вдохновенную речь: «Товарищи, братья, родные мои! Они думали купить ваши благородные сердца деньгами, но они жестоко просчитались! Наша идея не продается! Наша свобода не продается! Наш лес не продается! Ура, товарищи!»
В конце концов, они пошли на переговоры. Приехали Гузман и Кацман – на той же черной машине, в которой они появились впервые у ворот фабрики – и озвучили альтернативный вариант: «Трассу строят чуть левее, пострадает лишь часть леса, а другая часть останется жить». Эти слова встретил возмущенный гул. Визитеры занервничали: «Почему вы не согласны? Это хорошее предложение, которое устроит всех». Я выступил из толпы: «Либо остается весь лес, либо идет война до конца». Гузман скривился: «Знаем мы ваш лес». А Кацман добавил: «Вас нужно засадить, честное слово». Из его уст это прозвучало как комплимент.
Тем временем наступил декабрь. Пошли снегопады. Несмотря на кажущийся бодрый вид и пафос речей, мой боевой дух стремительно падал. Когда я возвращался с фабрики, куда продолжал выбираться ежедневно, и смотрел со стороны на наш лагерь – на присыпанные снегом палатки и застывшую спецтехнику, мне казалось, я смотрю какой-то фантастический фильм. Моя роль в нем была одной из главных. Но – будем откровенны – разве я рвался исполнять ее? Разве я не получил ее по какой-то нелепой ошибке?
С каждым днем становилось холоднее. Снега все прибавлялось – и, если бы в лагере не занялись его уборкой, нас бы засыпало уже с головой. После тепла фабрики воздух обжигал легкие, заставлял краснеть и слезиться глаза. Нередко я застывал у ее дверей и задумывался, разглядывая в сумерках отблески лагерных костров: а не бросить ли все? Может быть, правильным было бы принять предложение провокаторов и взять их деньги? Происходящее слабо напоминало цивилизованный бизнес. Оно слабо напоминало его с самого начала, но сейчас перешло последние границы, превратившись в отчаянную борьбу за выживание – в партизанство, которому не видно ни края, ни конца. Строители специально тянут время, чтобы заморозить нас всех в лесу. И они чертовски правы в своих расчетах, потому что с каждым днем все более очевидной становилась одна мысль: к черту этот бизнес, к черту лес, к черту все, и пока еще ходят ноги, нужно драпать из этого проклятого места, что есть сил.
В один из таких моментов критического самоанализа зазвонил мой мобильный, и с другого конца трубки мой партнер Паша Шнеерзон сообщил: «По моим сведениям, они капитулируют на днях. Трассу решено перенести. Будь на месте, чтобы подписать пакт».
– На месте?! – заорал я. – Быть на месте?! Да ты знаешь, что здесь минус пятнадцать градусов по ночам, сукин ты сын? У нас тут гребаный ледяной городок!
Если бы в тот момент я меньше зацикливался на себе, то мог бы заметить, что голос Шнеерзона предательски дрожит…
Подписание мира произошло через два утра на третье и походило больше на военную операцию, чем на соглашение двух сторон. Сначала подъехали полисмены. Их оказалось неожиданно много – четыре
