class="p1">Она открыла дверь вольера, что-то крикнула, и внутрь зашел парень в голубой одежде.
– Рановато еще ему на прогулку, – оглядев вольер, строго сказал он. – Пес дикий совсем, вы бы видели, что он тут нам устроил: рентгеновский аппарат сломал, витрину с лекарствами расколошматил и мне вот на память оставил, – вредный парень задрал штанину и продемонстрировал заклеенную белым лодыжку.
– Знаю-знаю, – пропела женщина, – уже наслышана от вашей коллеги! Робин Гуд собачьего мира, – подмигнула она. – Так надо же попытаться! В городе-то придется выводить, чай не ливретка на пеленку ходить. А подруга его, эта, с лисьей мордочкой, пришла в себя?
– Чудом вытащили. Поймала какой-то новый кишечный вирусняк плюс непонятный вид лишая. Полгорода этой заразой выкосило.
Чудачка была настойчива.
Через пару дней, когда в ее руках то и дело мелькал кусочек настоящего куриного мяса, за который, как он быстро сообразил, он должен был идти за ней на поводке, Лаврентий сдался и позволил вывести себя на улицу.
Здесь было душно, стояли впритирку друг к другу машины и пахло помоями.
На бетонном заборе сидела надменная черная птица.
Ему стало любопытно – уж не ворона ли это? И что в ней такого, чтобы за ней гоняться?
Он сделал было несколько рывков в сторону забора, чудачка тотчас заверещала, но тут дверь открылась и из нее вышел необычайно толстый мужчина, державший на руках упитанного черного пса с квадратной мордой, поверх которой был надет широкий кожаный намордник.
Возле машины толстяка ждала девочка – увидев пса, она радостно бросилась к нему и принялась его гладить.
Прежде чем исчезнуть в глубинах большого белого авто, пес оглянулся и подмигнул своим угольным, невероятно хитрым и наглым глазом.
«Гордей!» – прогудело у него в голове.
Когда они с чудачкой зашли обратно в вольер, стало слышно, как за стеной, в соседнем вольере, кто-то нежно и радостно подвывал:
– «Это знает всякий, это не слова, веселей собаки нету существа!»
Лаврентий втянул носом воздух.
Какая-то неведомая, невероятная сила потянула его на этот голос – он дернулся обратно к двери, необычайно окрепший, готовый разнести любую стену, готовый разломить надвое скалу и выпить до самого дна ворчливого, плевавшего в него когда-то пеной великана.
– Стой, хулиган! – засмеялась чудачка и крепко схватила его за бока. – Унюхал все-таки. Эх… прав Виталий Геннадьевич… придется забрать вас обоих.
– Что скажешь, Валера? – закончив свой рассказ, Варвара Сергеевна неловко ударила молотком по гвоздю. Отложив его в сторону, привстала и размяла затекшее от неудобной позы колено.
– Да что тут скажешь? Жаль его. Несчастный мужик, добившийся вроде бы всего и не добившийся ничего. Он не реализовался по-настоящему ни в карьере, ни как муж, ни как отец.
– Как муж он как раз реализовался, – не слишком уверенно возразила Самоварова.
Дожив до седых волос, она не желала, даже больше, чем прежде, мириться с абсолютным нулем, упрямо пытаясь высмотреть спасительные ростки жизни даже в пустоте.
– Они жили не очень долго и не слишком счастливо и умерли почти в один день, – задумчивый и впечатленный ее рассказом, отложил свой молоток в сторону и доктор.
– По сути – так.
– А остальные? За две недели ты проделала огромную работу… Ни один из фигурантов этого дела, заметь, не сказал о нем ничего хорошего. А что сказала после отчета или, как ты это обозначила, «сценария жизни» приемная дочь? Кстати, она знает?
– Нет. Я не посмела.
Вспомнились гневные и влажные глаза погруженной в себя Надежды Романовны, ее ухоженные, с неярким маникюром пальцы, почти беспрерывно перебиравшие серебристую завязку на черных льняных брюках, напряженные округлые плечи под черной футболкой, и как жадно, брезгливо и тотчас – как будто с надеждой ловила она каждое слово.
В какой-то момент Варвара Сергеевна догадалась: «сценарий», возможно, и был заказан для того, чтобы, получив подтверждение подозрений сердца, косого взгляда соседки из забытого города, двусмысленной фразы эмоциональной матери, развенчать мучивший образ и… попытаться избавиться от него навсегда.
Но избавиться все равно бы не получилось – пришлось бы стереть память: а там детство, юность, тополя и цвет черемухи за низким окном, там речка искрится на солнце, и мама вытрет слезы, и бабушка даст шоколадку, и отец непременно простит, там все, медленно и неумолимо отдаляясь во времени, видится из настоящего не таким уж плохим.
– Если он не сумел заслужить любви, заслуживает хотя бы жалости, – вспомнив одну из последних, сказанных перед прощанием Надеждой Романовной фраз, повторила ее вслух Варвара Сергеевна.
Завтра «генералка» должна была лететь в Москву. На днях она получила долгожданный перевод в столичное отделение.
– Ты всегда говорила, жалость – плохое слово.
Из-за возобновившихся ударов молотков Самоварова едва расслышала мужа.
– Хорошо, любимый, возьмем другое – милосердие. Кстати… за год до смерти Поляков испытал сильное, яркое чувство, с которым не знал, что делать. Об этом я тоже решила не говорить Надежде, а про катран, конечно, рассказала. – Тут же вспомнив, каких трудов стоило Валере вылезти из виртуального клуба преферансистов, Самоварова спохватилась: – Но ты про катран даже не думай. Как видишь, азарт к добру не приводит.
– Но как ты могла узнать? О том, что это было чувство, а не просто секс с любительницей острых ощущений? – Валера пропустил мимо ушей нравоучительную колкость жены.
Поправив сползшую набок деревяшку, он ловко вбил в нее гвоздь.
– С любительницей я поговорила и считала это в ее паузах.
– Припоминаю, покойный был ходок по юным прелестницам с низкой социальной ответственностью.
– Брось! – отмахнулась она. – Не мешай все в одну кучу. Там было совсем другое.
– Дочь будет подавать на Ваника в розыск?
– С чего бы? Он ни в чем не признался.
– Но ты же знаешь правду… Выходит, покрываешь убийцу.
– Без письменного признания и орудия убийства все это домыслы скучающей пенсионерки. – Самоварова присела на газон и принялась крутить в руках свой маленький, детский молоток. – Убийцу пусть ищет следствие, у них даже подозреваемый есть. И не забывай, – вспомнив так умилявший ее Жорин жест, подняла она вверх указательный палец, – самозанятый консультант нашего бюро не расследует убийства, сейчас не времена Пуаро или Марпл.
– Но ты же отразила свои предположения в отчете?
– В отчете я отразила историю Вольдемара. А Ваник… он приезжал ко мне поблагодарить за лекарства и попрощаться. У меня и свидетель имеется. Правда, дружок?
Лаврентий, примостившийся недалеко от своей почти уже готовой будки, сладко дремал.
Иногда во сне он слегка подрагивал и делал едва уловимый жест лапой, словно пытался ласково отогнать шаловливую бабочку, сидевшую на
