пока не стихают совсем.
– Тише, Кристина, тише, – шепчет мне на ухо Райан, убаюкивая и успокаивая.
Не обращая внимания на боль, я прижимаюсь к нему спиной, но он внезапно отстраняется. Обожженная кожа на правой ладони вдруг чувствует прохладу, я опускаю взгляд и вижу, что Эттлин вкладывает мне в руку рукоять пистолета.
– Давай, Кристина, ты должна, – говорит он и помогает мне подняться.
– Он… – с трудом выдавливаю я из себя.
– Он без сознания, гореть он будет еще долго, – отводя взгляд, отвечает Райан и отпускает мою руку.
Я сглатываю и делаю шаг. Встаю над ним, направляю дуло пистолета ему в голову и взвожу курок.
– Прощай, отец, – шепчу одними губами и, закрыв глаза, нажимаю на спусковой крючок.
Все, что происходит дальше, я вижу, как в тумане. Райан отводит меня вниз и оставляет на диване. Мимо меня мельтешат Марк и Диллан, проносятся с канистрами Пол и Тайлер, Логан тащит что-то тяжелое. Я думаю об огне, бушующем в спальне, и вяло удивляюсь тому, что мне не слышно, как он уничтожает все на втором этаже, и только тогда вспоминаю, как, выбегая вслед за Виктором, машинально закрыла за собой дверь, что на время локализовало пожар.
Потом Райан хватает меня за руку, рывком поднимает с дивана и поспешно тащит к выходу. Я успеваю лишь увидеть факелы в руках Пола и Диллана, и оказываюсь на залитой неярким утренним солнцем улице. Эттлин перекидывает меня через забор, и мы идем к моей машине.
Краем глаза я замечаю какое-то движение, оборачиваюсь и вижу на другой стороне улицы в тонированном купе заплаканное лицо Викки. Она смотрит прямо на меня, и в ее взгляде, кроме осуждения, читаются только сочувствие и непередаваемая боль. Ни гнева, ни ненависти. Я заглядываю в себя и понимаю, что испытываю то же самое.
– Кристина, – слышу я обеспокоенный голос Райана, оборачиваюсь к нему с вымученной улыбкой на губах и, как подкошенная, валюсь на землю. – Кристина!..
– Тебе письмо. Из Далласа.
Райан входит в столовую нашего нового дома в Гамильтоне и кладет большой пластиковый конверт на длинный обеденный стол.
Сразу перестав нанизывать петельки дневных штор нежно оливкового цвета на крючки потолочной гардины, я разворачиваюсь и смотрю на него вопросительно. Но взгляд его бесстрастен. Он кивает мне на конверт и выходит, оставляя меня одну.
На некоторое время я застываю в нерешительности – меня гложет понятное любопытство, но с другой стороны, мне страшно открывать этот конверт. С некоторых пор я боюсь любых упоминаний о Далласе. Если натыкаюсь на репортаж в новостях, тут же переключаю канал телевизора. Я сторонюсь даже фильмов, действия в которых разворачивается в Далласе. Воспоминания о почти годе, проведенном там, навсегда останется в моем памяти как о худшем времени в моей жизни. Этот как дети, что боятся покойников и все, что с ними связано, а особенно кладбищ и призраков. Вот так и Даллас – он был моим личным кладбищем. Там покоилась вся моя семья. Моя мама Амелия. Мой родной брат. Мой отец…
Я понимаю реакцию Райана – та поездка в Даллас едва не разрушило нашу жизнь. После возращения мы ни разу не вспоминали о том, что там произошло. Мы ни разу не заговаривали ни об убийстве, ни о полицейском расследовании, которого было не избежать, ни о Викки и Роберте, знающих, кто убийца. Не сговариваясь, мы сделали эту тему запретной, наложили на нее табу. И сегодня первый раз, когда Райан нарушил этот обет молчания.
И все же я не справляюсь с этим безотчетным страхом и трусливо возвращаюсь к прерванной работе. Продолжаю надевать петлю за петлей, но с каждым следующим движением двигаюсь все медленнее, все неспешнее, все тише. Если первую штору я повесила за три минуты, то на эту у меня уходит едва ли не больше пятнадцати, и тем не менее, мне кажется, что я закончила слишком быстро. Так же неторопливо я привязываю декоративные ленты, отхожу, критически смотрю на них. Потом расплетаю и завязываю вновь. И так раз за разом. Но когда проходит еще пятнадцать минут, я понимаю, что веду себя глупо, оттягивая момент вскрытия конверта. Спрыгиваю с табурета и иду к столу. Опускаюсь на стул с высокой спинкой и расстегиваю молнию конверта.
Первой лежит официальная бумага с печатью и гербом штата Техас – Свидетельство о признании отцовства. Окаменевшая от испытанного шока, я невидящим взглядом шарю по листу. Читаю сухой текст, изобилующий юридическими терминами, и ничего не понимаю. Откладываю этот документ и хватаю следующий. Фирменный бланк частной адвокатской конторы. И опять специфическая терминология, сложные словесные конструкции, и пребывая в состоянии полной прострации, я не в силах разобрать ни слова. Эту бумагу я тоже отодвигаю и вытряхиваю из конверта сложенный вдвое тетрадный листок, исписанный красивым округлым почерком. Я разворачиваю его и начинаю читать.
"Кристина,
Сестра Кристина"…
Вмиг мое зрение затуманивается, и я чувствую, что глаза застилают непрошеные слезы – никто и никогда так меня не называл. Коннор ушел от меня, когда мы были еще слишком малы, а в приюте из-за недостатка внимания дети поздно начинают говорить. И слова "сестра" в его словаре не было.
Крепко зажмурившись, я выдавливаю слезы, мешающие мне продолжать читать, и возвращаюсь к письму:
"После похорон папы в сейфе в его кабинете я нашла документы об установлении отцовства. На тебя и… на Коннора. Не знаю, как ему это удалось, сомневаюсь, что в законодательстве существует процедура посмертного установления отцовства, но документ перед тобой, и нет причины ему не верить.
В общем, он искал вас и нашел. Я не знаю зачем. И не знаю, почему именно сейчас. Быть может, он раскаялся, быть может, хотел попросить прощения. Теперь уже это неважно, он опоздал… По дате на документах ты увидишь, что он получил их незадолго до своей смерти. И не успел что-либо изменить…
Я хочу, чтоб ты знала, что я никогда не смогу простить тебе того, что ты сделала. Но я и не виню тебя за это. Я не согласна с твоими методами и не думаю, что Виктор заслужил такую смерть, но я признаю твое право на месть. И не обвиняю.
Расследование все еще идет. Полиция ищет тех, кому была выгодна смерть доктора Вайнштейна, но вряд ли когда-нибудь найдут. Все, что у них есть, это твое имя, но они уверены, что оно выдуманное,
