– Только не это.
Несмотря на солидные размеры решетки, сам вентиляционный канал не превышает двадцати сантиметров по диагонали.
Текущие по щекам слезы затуманивают взор.
– Нет, нет!
Через столько пройти, столько перенести и стерпеть… все напрасно.
Сквозь пелену текущих ручьем слез смотрю на пляшущий ствол пистолета.
Какое-то мгновение это кажется единственным выходом, череда видений проносится перед взором.
Мрачный подвал Санатория, липкая паутина на голой коже, вонючее достоинство Вольдемара на губах, окровавленный нож в моей руке, кромсающий человеческую плоть…
Хриплый вой мечется по узким коридорам подземелья.
Пережить такое, и напрасно?
– Должен быть другой выход, должен быть, – шепчу я, стараясь не смотреть на брошенный между ног пистолет.
Мелькает идея, на первый взгляд настолько нереальная, что проскальзывает, словно бред. Сумасшествие, но дающее надежду. Крохотную, иллюзорную… но тем не менее.
Сунув пистолет в карман, закрепляю на место решетку, закрывающую вентиляционную шахту. Головки шурупов блестят свежими царапинами, но с этим ничего не поделаешь.
Возвращаюсь к Вольдемару.
Протерев пистолет полой халата, вкладываю ему в руку.
Надеюсь, проверять на наличие пороховых газов на коже не будут.
– Живым от тебя пользы не было, хоть дохлым разок послужи.
Со стороны железных дверей доносятся топот и грохот.
Всхлипнув, бросаюсь в комнату Мордоворота и забираюсь под кровать.
«Господи, только бы сразу не начали стрелять», – молюсь я.
Топот ног.
– Этот мертвый.
– Этот тоже.
Дрожь колотит тело. С трудом сдерживаю желание в ужасе бежать прочь. Не важно куда – главное, нестись изо всех сил куда-нибудь. Но это верная смерть. Бежать некуда.
– Доигрались придурки, – доносится из коридора. – И чего теперь делать?
– Чего-чего… – передразнивает более грубый голос. – Доложим старшему, пускай решают. Наше дело – предотвратить побег сырья – выполнили. Остальное – не наши проблемы.
Мелькает надежда переждать, а когда бойцы уйдут – выбраться и сбежать.
– За дверью огонь, – докладывает боец. – Выбивать?
– Я тебе выбью, – грозит обладатель грубого голоса, по всей видимости, являющийся старшим в группе. – Сильно горячая?
– Так точно.
– Значит, погодите выбивать, а то задохнемся, как крысы. Проверяйте дальше.
«Самое время выбираться», – решаю я. Если заметят первыми, и имени не спросят, шмальнут очередью.
– Эй, – жалким голосом блею я, – не стреляйте.
– Руки над головой, чтобы видны были, – следует после небольшой паузы приказ, – и выходи медленно.
Выхожу.
– Еще одна беглянка, – бросает боец в боевом снаряжении с автоматом в руках и закрывающей лицо маске – балаклаве черного цвета.
– Я не беглянка, – поспешно говорю я.
– Ну и кто ты?
– Я фрейлина Великой Екатерины.
– Во как, – протягивает боец в черном наморднике.
– Вали ее, – ведет стволом автомата второй. Сердце ухает в желудок куском льда. – Возиться еще…
– Не нужно, – молю я. – Ведь дело по снабжению органами не закроют, просто найдут новых людей, а я уже в теме, пригожусь.
От слов на языке привкус тухлятины. Сглатываю, сдерживая рвотные порывы.
– Ладно. Запрем в камере. Прибудет старший, разбираться, что здесь и как, пускай и с тобой решает. Пустить в расход всегда успеем.
– И то верно, – хмыкает замерший в проходе боец, балаклаву которого украшает изображение скалящегося черепа. Жуткая картинка.
– Топай.
Послушно иду, по крупицам собирая решимость бороться за свою жизнь до конца.
– Хороший я человек или плохой?
Внимательно всматриваюсь в глаза напротив.
Нет в них ответа.
Моргаю.
Глаза напротив на миг скрываются за веками.
Зеркало – беспристрастный свидетель. Что видит, то и показывает.
Не знают они ответа на этот вопрос. Ведь глаза всего лишь отражение души.
Ответ дает язык, послушный разуму.
– Не плохой – это точно. Ведь плохой человек делает зло по велению сердца, а хороший лишь из-за жизненных обстоятельств. Значит – хороший.
Вздохнув, уголками губ улыбаюсь отражению.
Сняв с бюста какого-то древнегреческого философа карнавальную маску, прячу за ней лицо. Теперь из зеркала на меня смотрит незнакомка.
Эта незнакомка отворачивается от зеркала и неспешно следует к рабочему столу. Босые ноги, словно по теплому снегу, шагают по толстому ковру.
Массивная столешница, за исключением небольшого полукруга рабочей поверхности, покрыта вычурной резьбой. Судя по одухотворенности сюжетов – это что-то на религиозную тематику, а исходя из демонстративной сексуальности в большинстве своем полуобнаженных персонажей – дохристианского периода.
На гладком полукружии блестит глянцевой поверхностью ноутбук.
Крышка опущена, но индикатор помигивает зеленым, информируя, что электронный мозг лишь дремлет, готовый по малейшему сигналу приступить к работе.
Разбудив электронный мозг, сразу обращаю внимание на скромно горящий в правом верхнем углу ярлычок заказа.
По гладкой фаянсовой поверхности маскарадной маски пляшут отражения ряда цифр и букв.
Что бы ни творилось на душе, маска продолжает улыбаться.
Активировав программу громкой связи, кликаю на вызов пункта охраны.
Идут гудки.
– Слушаю, – раздается несколько искаженный динамиками голос.
С небольшой задержкой появляется и изображение.
Моложавое лицо, волевые скулы, короткий ежик черных волос и яркая зелень глаз.
– Подготовить объект № 27 к отправке в Санаторий, – произношу в микрофон.
– Понял. Объект № 27.
– Подтверждаю. Время отправки: двенадцать тридцать.
– Понял. Двенадцать тридцать.
– Подтверждаю. Конец связи.
Закрыв программу громкой связи, перехожу к меню подключения веб-камер.
Кликаю на прямоугольник с маркером «27».
Изображение от соответствующей веб-камеры разворачивается на весь экран.
До боли знакомая камера, на кровати сидит парень лет тридцати. Да что это я! В карточке донора есть вся основная информация. Ему двадцать восемь лет, семь месяцев и двенадцать дней. И тридцати не будет. Будет только двадцать восемь лет, семь месяцев и двенадцать дней.
«Прости», – шепчут глаза.
Молчит язык.
А фаянс маски холоден и равнодушен.
Иначе не выжить.
Живи с этим (англ.).
