с гордостью, показывая ей гостинцы Арсена.
Она снова обняла меня и поцеловала. Потом сказала:
— Ладно, Гагик-джан, давай спать, поздно уже…
И почти тут же погасила лампу, потому что нужно было
экономить керосин.
Я быстренько разделся в темноте и нырнул в постель. Отец так и не проснулся. А чуть позже послышалось ровное дыхание мамы. Но мне спать не хотелось. Множество мыслей роилось в голове, в памяти всплывали события минувшего дня, Арсен, Цолак…
Арсен и Цолак… Отчего это люди бывают такими разными? Отчего Арсен добрый и хороший, а этот Цолак такой противный?..
Не знаю, сколько времени я пролежал так, но вот послышались первые петушиные крики. А я лежал на спине, заложив руки под голову, и улыбался в темноте своим мыслям, рисовал себе картины, одна другой приятнее: как по достоинству награждают Арсена и, наоборот, как с позором выгоняют из музкоманды Цолака.
С этими мыслями я и заснул.
Проснулся я довольно поздно. Дома у нас часов не было, но по полосам света на полу я определил, что уже опаздываю в казарму. Если ребята не оставили мне завтрак, то до обеда придется быть голодным.
В комнате никого не было, и, быстро одевшись, я вышел во двор. Мама, сидя под тутовым деревом, молола соль. Отец, конечно, уже давно был в своей типографии.
— Заспался ты сегодня, сынок, — сказала мама, увидев меня.
— Что же ты не разбудила? — недовольно пробурчал я, направляясь к умывальнику.
— Да ведь ты, сынок, вон как поздно пришел, потому я и не стала будить тебя… Не беда, ты еще маленький, простят.
Это мамино убеждение, что я «еще маленький», меня просто бесило. Что же это выходит? Человеку целых тринадцать лет, здоровый уже парень, альтист в военном оркестре, а ему на каждом шагу тычут в нос «маленький да маленький». А когда такое говорит мама, самый родной и близкий человек, совсем обидно…
Но не успел я высказать маме свое неудовольствие: на лестнице дома Аракела-аги показалась Анаит — не будешь же при чужих говорить…
Я уже сказал, что Анаит была дальней родственницей Аракела-аги. Моя мама рассказывала, что отец Анаит был учителем и погиб на германском фронте, а вскоре умерла и мать. Оставшись сиротой, она была вынуждена прийти к Аракелу. Несмотря на то что Анаит работала сестрой милосердия в больнице, жена хозяина не упускала случая попрекнуть ее куском хлеба. Может быть, оттого-то Анаит охотно бывала у нас и даже любила нас больше, чем своих родственников.
Вот и сейчас, погладив меня по голове, она подошла к маме, поглядела на горку намолотой соли и, нахмурясь, спросила вполголоса:
— Опять песок, тетя?
— Уж и не говори, Анаит-джан, заставляет один к одному подмешивать.
Об этом они говорили довольно часто и всегда, конечно, вполголоса, чтобы Аракел или его жена не услышали. Обе они негодовали, что ага продает соль пополам с песком.
На рынке пуд соли стоил сто двадцать тысяч, но Аракел-ага считал, что торговец с головой на плечах может эту сумму удвоить.
«Подумаешь, — говорил он, — кто не знает, что в каменной соли полно камней и песку? Ведь люди едят ее, не умирают. Ничего с ними не случится, если этого песка будет еще немного побольше».
Вот почему Верго то и дело выскакивала из амбара и напоминала моей маме:
«Ахчи [7] Шушан, подсыпь еще песку, подсыпь…»
Правда, соль от этого становилась сероватой, но в то время соль была такой редкостью, что людям хочешь не хочешь, а приходилось покупать эту серую смесь.
Мама моя говорила, что, будь у нее возможность, плюнула бы она на этих бессовестных и не работала бы на них. Но возможности-то и не было! Чтобы отработать Аракелу за квартиру, она стирала на них, носила воду, молола соль. Деньги тогда были совсем обесценены, и на то, что зарабатывал отец, прожить было невозможно.
Пока я умывался и раздумывал обо всем, Анаит принялась рассказывать о том, как накануне Аракел и Верго заставили ее нарядиться и с букетом в руках отправиться на вокзал встречать какого-то англичанина. Из слов Анаит я понял, что Верго наряжает ее и таскает по всем местам, чтобы поскорее «сбыть с рук», то есть выдать замуж за какого-нибудь офицера. Она уже даже приглядела какого-то поручика Матевосяна, приятеля своего сына Бахшо.
Но Анаит все это не нравилось.
Я знал Матевосяна. Кутила и повеса, он был адъютантом комполка Багратуни, и все музыканты терпеть его не могли. На кутежи, как известно, нужны деньги, и потому все тайком поговаривали, что он вместе с интендантами ворует солдатское продовольствие, обмундирование и вообще все, что попадется под руку, не забывая при этом, конечно, уделить долю и старшим командирам.
— Не тревожься, Анаит-джан, все образуется, — утешала ее мать.
Потом Анаит стала рассказывать, какая суматоха поднялась на вокзале, когда в момент приближения поезда на головы встречающих посыпались листовки.
Тут Анаит, взглянув в сторону балкона, примолкла. Я тоже посмотрел наверх и увидел Бахшо…
Как-то отец читал мне книгу про то, что человек произошел от обезьяны. Я тогда не поверил этому. Но однажды, при встрече с Бахшо, вдруг подумал, что, пожалуй, это и правда и уж между Бахшо и обезьяной наверняка есть связь.
Бахшо был маленького роста, широкоплечий. Длинные руки свисали у него почти до колен. Лоб узкий, волосатый, нос приплюснут, а круглая челюсть выдавалась вперед. Ну сущая обезьяна!
Увидев Анаит, он уставился на нее своими маленькими, налитыми кровью глазками, и Анаит, понурив голову, смущенно сказала маме:
— Ну ладно, я пошла в больницу…
Она поспешила к воротам, а мама опять принялась вращать жернов. Бахшо посмотрел вслед Анаит и, бурча что-то под нос, вошел в дом.
Тут и я вспомнил, что опаздываю, быстренько привел себя в порядок и помчался в полк.
В полку меня ожидала неприятная новость: оказывается, сразу же по возвращении с банкета всех музыкантов посадили на гауптвахту… Как видно, на сей раз командование было в такой ярости, что, уже не считаясь ни с чем, решило непременно наказать музыкантов. Им назначили по пятнадцать суток ареста каждому.
Даже маэстро получил десять дней домашнего ареста.
Наша казарма, казалось, опустела. В одной стороне репетиционного зала в беспорядке стояли стулья и пульты, а в спальне с кроватей были убраны все постели… Правда, одна-единственная кровать оставалась застланной, как положено, и на ней сидел Цолак…
Да, да, из всего оркестра только я и он
