class="p1">А были еще вот и такие, как наши музыканты: они просто избегали каких бы то ни было разговоров, считая, что от подобных дел лучше держаться подальше.
Все это казалось мне странным, непонятным и слишком сложным, чтобы долго занимать мои мысли, тем более что это время мы были заняты вопросом, казавшимся куда более важным для нас: обменивали между собой брюки, гимнастерки и башмаки, потому что на вокзале-то мы напялили кому что под руки подвернулось, не считаясь с размером. За этим переодеванием застал нас вошедший дежурный полка. Он передал приказ начальства о том, что вечером-де музыканты должны играть в доме премьер-министра на банкете в честь англичан.
— Но смотрите, чтобы на сей раз не было никаких штучек, — предупредил дежурный, — не то вам худо придется.
Он ушел, и все облегченно вздохнули. Из его слов мы сделали для себя вывод, что, может, за нашу проделку теперь уж и не взыщут — не до того начальству.
Несмотря на громадные размеры зала, в этот вечер в доме премьер-министра яблоку негде было упасть, и оркестр разместили в смежной комнате у распахнутых настежь дверей. Мы играли, а сами с завистью взирали на ломившиеся от яств и напитков столы, длинными рядами расставленные вдоль стен. Вокруг столов восседали английские офицеры, дашнакские министры и их разряженные жены, которые казались мне необыкновенно красивыми.
Банкет начался с речи премьер-министра. Он то и дело взмахивал руками и восклицал: «Мы всей душой преданы идеям западной цивилизации!..»
Я, конечно, не разбирался, что значит «идеи западной цивилизации», но слова были красивые, необычные, никто из наших таких не употреблял.
После министра стал говорить англичанин. Все почтительно называли его мистером Ноксом. Из его речи я тоже ничего не понял. Прежде всего потому, что произнес он ее по-английски. Но даже когда переводчик перевел эту речь на армянский, до меня все равно ничего не дошло.
— Уважаемые леди и джентльмены, — сказал переводчик, — я чрезвычайно рад видеть, как вы и ваша страна пробуждаетесь от векового сна и входите в ряды цивилизованных народов…
Слова эти почему-то вызвали среди гостей бурное ликование. Все зааплодировали, закричали «ура», а я с изумлением глядел то на одного, то на другого и никак не мог в толк взять, когда же это все они спали, и когда англичанин увидел их пробуждение, и почему, собственно, все это их так радует.
— Туш!.. Туш!.. — визгливым голосом закричал тощий тип с козлиной бородкой.
И мы два раза подряд сыграли туш в честь мистера Нокса.
Затем англичанин долго и очень высокопарно и туманно говорил о неустрашимой армянской армии и о Турции. И наконец он сказал:
— Леди и джентльмены, должен предупредить, что вам грозит страшная опасность. У вас есть ужасный враг. Сейчас я говорю не о турках. Большевизм — вот где ваша гибель!.. Посмотрите на Россию. Там царит анархия, беззаконие, растоптана цивилизация… Страшитесь большевистской заразы! В мае этого года вы с трудом подавили первую вспышку этой страшной эпидемии, но сегодняшний случай на вокзале должен вас насторожить. Враг еще жив! Не дайте ему поднять голову. Не жалея сил, уничтожайте большевиков, и пусть ваша страна живет свободно отныне и навеки!..
Эти слова снова вернули меня к мысли о том, как по-разному люди относятся к большевикам. Вот и еще один, на этот раз уже совершенно чужой человек, называет их более страшными врагами армян, чем турки, и требует уничтожить всех. И остальные, кажется, тоже согласны с ним. Вот они снова кричат «ура» и аплодируют. А козлобородый опять визжит:
— Браво!.. Туш!.. Туш!..
Мы и на этот раз сыграли туш. После этого за столом воцарилась полная тишина, нарушаемая только звоном бокалов. Все благоговейно чокались с англичанином и пили за его здоровье.
Вдруг среди перезвона я услышал чьи-то приглушенные, но четкие слова:
— Мерзавец! Истинный мерзавец!..
До этого я не раз слышал, как наши ребята произносили слова и похлеще, но на сей раз я, сам не знаю почему, содрогнулся. У меня не было никакого сомнения, что выкрикнул эти слова кто-то из наших и что адресованы они англичанину. Мгновение, затаив дыхание, мы переглядывались: кто же это?!
К счастью, никто, кроме нас, видимо, не расслышал этих слов. Даже Штерлинг, который в эту минуту стоял спиной к оркестру, оставался невозмутим. Впрочем, все его внимание было поглощено гостями. Он старался не пропустить ни одной команды. Вот он повернулся к оркестру и зашептал:
— Сейчас начинайт танцевать… Шнеллер, Вальдтейфель…
Мы поспешно раскрыли ноты с вальсом Вальдтейфеля и, как только послышался шум отодвигаемых стульев, начали играть.
Так никто и не узнал, кто же осмелился обругать англичанина.
Банкет затянулся до поздней ночи. Все мы страшно устали и проголодались. В тревоге дня мы даже не поужинали, а в полку был неписаный закон: кто опоздал к трапезе, оставался голодным.
Во время одного из перерывов ребята попросили Арсена: пусть, мол, поговорит, чтобы нас накормили. И впрямь, на столах оставалось еще столько яств, отчего бы и не выделить нам небольшую долю? Штерлинг, например, уже устроился за одним из столов и за обе щеки уплетал шашлык и запивал его вином.
Арсен решительно направился к маэстро. Через минуту-другую он вернулся и молча уселся на место, крепко обхватив свой огромный бас-геликон, будто боялся, как бы кто-нибудь не выхватил его.
Ребята в конце концов стали перешептываться между собой:
— Поглядите, как он притих… Ни бе тебе, ни ме…
— Ишь, сидит словно овечка…
— И инструмента его совсем не слышно…
Последнее обстоятельство заметил также и Штерлинг.
— Эй, фельдфебель! — зашептал он сердито. — Почему вы играйт зо шлехт?..
— «Шлехт, шлехт»… — бормотал себе под нос Арсен. — Сам сел, поел-попил, тебе-то какая забота, что у меня в животе кишка кишку лопает… Шлехт!..
К счастью, в это время англичане поднялись, сказали, что устали с дороги и должны отдохнуть.
И как только они вышли, нам было приказано собрать свои манатки и отправляться в казарму.
…Ночь была лунная. Перед домом премьер-министра стояло несколько фаэтонов, а вокруг суетились гости; одни спешили занять место для себя, другие соревновались в галантности: уступали места друзьям и знакомым.
Несмотря на поздний час, у подъезда толпились голодные, изможденные беженцы. Они молили о куске хлеба. Несколько офицеров с бранью пытались отогнать их подальше, чтобы не ударить лицом в грязь перед чужеземцами.
Мы все вместе дошли до ближайшего угла. Здесь нам предстояло разойтись в разные стороны: музыкантам — в казарму, а мне домой (я, как самый младший,
