с бранью погонит назад. Мне бежать было особенно трудно: огромные сапоги, да еще и подметки оторваны. Я вскидывал колени как можно выше и, наверно, напоминал гарцующего коня.
На наше счастье, был жаркий послеполуденный час и на улицах почти не было прохожих. Арсен вел нас кривыми, безлюдными переулками.
Вскоре мы выбрались из города и дорогой через поле направились прямо к вокзалу, который в те годы был довольно далеко от города. Шагая, мы поднимали тучи пыли, но на сей раз никто не беспокоился об опрятности.
Обычно при таких встречах приходилось подолгу дожидаться поезда. В те годы железная дорога действовала так, что никогда нельзя было предугадать, за сколько времени поезд доберется от ближайшего полустанка Улуханлу до Еревана. Случалось, иной раз на это уходили часы. Но рано или поздно, поезд прибывал, и если с ним приезжали какие-нибудь важные гости, начинался обмен приветственными речами. Только после того оркестр играл «Янки Дудль», «Марсельезу» или «Боже, храни короля», в зависимости от национальной принадлежности гостей. Затем звучал дашнакский гимн. Гости небрежно, не глядя на глазеющую толпу, проходили мимо почетного караула и, рассевшись по фаэтонам, направлялись в город. А мы опять тащились по дороге, утопая в пыли или в грязи, и на чем свет стоит ругали всяких там дипломатов и военных атташе, а больше всех — дашнакских министров и генералов. Так бывало обычно. Но что будет на сей раз, мы представить себе не могли.
Недалеко от вокзала команда построилась и с маршем вышла на небольшую привокзальную площадь.
В это же время сюда подъехало несколько экипажей. В одном из них сидел Штерлинг, а рядом с ним тот, кого мы меньше всего ожидали увидеть в его компании, — Цолак. Он был, конечно, в новенькой форме, чистенький и прилизанный.
«Вот оно что…», — подумал я, метнув быстрый взгляд на товарищей, и заметил, что они удивлены и разъярены не меньше моего.
— В экипажах, значит, разъезжаем?.. И не с кем-нибудь, а с самим Штерлингом, — выцедил сквозь зубы Арсен. — Ах ты сукин сын!..
Заслышав звуки марша, Штерлинг остановил экипаж, поднялся и стал дирижировать прямо с фаэтона. Он был близорук и не сразу разглядел наши отрепья. Но зато на лице Цолака тут же появилось выражение удивления и, похоже, даже недовольства.
Увидев Штерлинга, мы машинально все, как по команде, вытянулись. У меня, например, мурашки по телу побежали. Думаю, что и многие из нас в эту минуту пожалели о нашей проделке, оттого и старались играть как можно лучше и шагать как можно ровнее, изо всех сил отпечатывая шаг. Только зря мы старались. Все, как назло, получалось наоборот. От большой старательности Завена галоша, привязанная к его ноге, отлетела в сторону. Бедняга так растерялся, что побежал вслед за нею, не переставая в то же время играть на своем кларнете. И тут Штерлинг наконец увидел все.
Он сошел с фаэтона, поначалу еще сохраняя на лице застывшее подобие улыбки. Потом эта улыбка перешла в изумление. Затем — в ужас. Но раньше, чем Штерлинг открыл рот, чтобы что-то сказать, послышался чей-то истерический вопль:
— Назад!.. Убирайтесь отсюда, негодяи! Мерзавцы, разбойники!..
Мы обернулись в ту сторону, откуда неслись крики, и увидели бегущего к нам высокого человека. Это был командир нашего полка, полковник Багратуни.
Все растерянно остановились. Некоторые прекратили играть, остальные, наоборот, обалдев от страха, тянули одну и ту же ноту. В следующее мгновение гром разразился над головой Штерлинга. Бедный австриец и сам еще не успел понять, что же такое происходит, как на него накинулся Багратуни.
— Что это?! Это предательство, бунт!.. — орал полковник. — Я прикажу всю вашу шайку вместе с вами сегодня же отдать под суд и расстрелять… Всех, без исключения!..
С перепугу Штерлинг заморгал глазами, потом попытался что-то сказать, но от растерянности заговорил по-немецки. И это еще больше разозлило Багратуни.
— Ферштейн нихт, ферштейн нихт!.. — кричал он. — Негодяй!.. Марш отсюда прямо на гауптвахту! Там будешь ферштейн…
Во время этого переполоха мой взгляд вдруг упал на Цолака. Он тоже сошел с фаэтона и теперь, скрестив руки на груди, с любопытством наблюдал происходящее. Что и говорить, меня ужасно разозлил его преспокойный вид. Подумать только, в то самое время, когда всем нам угрожает такая опасность, этот бессовестный еще и усмехается себе под нос…
А события развертывались с молниеносной быстротой. По приказу Багратуни мы повернули назад и бегом направились в город, прямо на гауптвахту. Но только мы покинули вокзал, как за нами на коне прискакал офицер и с бранью заставил нас повернуть назад. Видно, собравшиеся там министры и генералы сообразили, что без музыкантов им не обойтись. Вот-вот подойдет поезд, англичан надо встретить как можно торжественнее. А какая же торжественность без музыки, без гимнов?..
Когда мы, вконец запыхавшиеся, остановились у входа в вокзал, то оказались окруженными большой группой военных и должностных лиц. Они внимательно разглядывали нас, и чем дольше, тем большую досаду выражали их лица. Потом все хором громко ругались, всячески угрожали нам за то, что из-за нас оскандалятся перед иностранцами. Они могли бы уже и не кричать: мы и без того понимали, что, поддавшись на уговоры Арсена, влипли в неприятную историю.
Но время шло, и наконец высокопоставленные лица сообразили, что одной бранью дела не исправишь, нужно было искать выход из создавшегося положения. После недолгого совещания одному из них пришла наконец в голову наипростейшая мысль: срочно направить в город несколько фаэтонов за новыми формами.
На том и порешили. Фаэтоны тут же помчались к гарнизонным складам, а нас погнали в одну из комнат вокзала и заставили раздеться, — это чтобы потом, когда привезут обмундирование, не потерять ни минуты.
Никому, конечно, и в голову не пришло, что может так случиться, поезд придет раньше, чем вернутся фаэтоны, и тогда… тогда нам придется либо вовсе не встречать англичан, либо встречать их в нижнем белье.
Да, в тот день все словно потеряли головы и то и дело отдавали приказы один нелепее другого.
…— Вот увидите, фаэтоны опоздают, играть мы не будем, а потом нам никакой одежды не дадут… Да еще упекут в каталажку.
Это сказал Левон. Первая буря пронеслась мимо, но многие еще были полны страха.
Вид у нас в одном нижнем белье был довольно плачевный, но никому пока еще было не до зубоскальства. Одни сидели понурив голову, другие беспокойно шагали из угла в угол.
— Еще погодите, — сказал Корюн, — если даже
