— А как же я тебя в другой класс переведу? Почему? — сказал директор. — Чем я это в приказе мотивирую?
— В каком приказе? — Сухоручко посмотрел на него.
— По школе. А как же? Без приказа я этого сделать не могу. Ты не пятиклассник какой-нибудь, которого можно из класса в класс перебрасывать. Ты — десятиклассник, выпускник. Ты — фигура в школе! Я должен мотивировать и объявить приказом, почему я десятиклассника за несколько месяцев до выпуска перевожу в другой класс.
По тому, как Сухоручко взялся опять за край стола и, снова отдернув руки, стал нервно перебирать пальцами, директор почувствовал, что все это ему не безразлично. Это было уже новым и обнадеживающим, открывающим еще, быть может, неясные, но наметившиеся вдруг лазейки в наглухо закрытую до сих пор душу, окутанную, словно паутиной, непроницаемой пеленой безразличия. Парень боится приказа по школе, боится стать в своей наготе перед лицом всего общешкольного коллектива.
Так понял директор состояние Сухоручко и решил играть на этой, неожиданно зазвеневшей струне.
— А приказы, ты знаешь, передаются по радио… На линейке объявить придется. Куда же ты уйдешь от всего коллектива, всей школы? Учишься ведь ты не только в классе. Ты в школе учишься! И думаешь, в другом классе тебя встретят, как гостя, как друга, товарища? Там, думаешь, не знают о том, в чем ты повинен перед своим коллективом? Там, думаешь, не болеют о том, что у вас происходит? Помнишь, что тебе на учкоме сказали? Куда же ты спрячешься от своей вины? От сознания своей вины? А разве у тебя этого сознания нет? Конечно, есть! Я же вижу — есть!
— У меня ость! — прерывающимся голосом проговорил Сухоручко. — Я виноват! Я не отрицаю! Но и они! Они тоже виноваты!
— В чем?
Сухоручко хотел что-то ответить, но вместо этого судорожно не то вздохнул, не то всхлипнул.
— Простите, Алексей Дмитриевич! Я не могу…
И выбежал из кабинета.
По видимости это выглядело явным и грубым нарушением дисциплины, но по существу было таким достижением, что у директора не хватило духу ни окликнуть Сухоручко, ни остановить его. И когда к нему вскоре заглянул завуч, они вместе так и оценили это как победу.
— Вы помните картину на педсовете в прошлом году? — сказал директор. — Сколько мне тогда пришлось биться, чтобы вызвать в нем хотя бы маленькое движение души. И — ничего! А теперь — вы понимаете? Так разволновался!..
— Это хорошо! — сказал завуч. — Это очень хорошо! И это нужно бы использовать, Алексей Дмитриевич, и развить!
— Всемерно развить и немедля! — согласился директор. — Я попрошу вас сейчас же после урока прислать ко мне Кожина, а я… я буду звонить отцу. Куй железо, пока горячо!
Директор отыскал в настольном календаре номер телефона и позвонил отцу Сухоручко. Неусыпная секретарша сначала недовольным голосом ответила, что товарищ Сухоручко занят. Но директор повторил свою просьбу таким тоном, что секретарша доложила своему начальнику, и он тут же взял трубку..
— Я прошу вас заехать в школу, — сказал директор.
— А что? Случилось что-нибудь? — встревожился тот.
— Да, приезжайте — расскажу.
— Можно завтра?
— Нет. Завтра нельзя, нужно сегодня. И не очень медлить!
Прозвенел звонок на перемену. Постучавшись, вошел Кожин.
— Вы меня звали, Алексей Дмитриевич?
— Да, звал! Ты говорил с Сухоручко?
— Пробовал, Алексей Дмитриевич. Ничего не выходит.
— Плохо пробовал. Сейчас лед тронулся. Поговори еще!
Через полчаса перед школой остановился «зим», и в кабинет директора вошел отец Сухоручко.
— Ну, что такое, Алексей Дмитриевич? Что случилось?
Директор рассказал всю историю.
— Ну как это у него все получается! — с болью в голосе сказал отец.
— И вы ничего не знали?
— Нет!.. Вернее, знал… Знал только, что его не приняли в комсомол. Он это очень переживал, прямо скажу — очень обиделся. Я хотел даже звонить вам, но потом решил, что в комсомол он должен вступить, заслужив это… По-честному!
— Очень правильное решение! — согласился директор.
— А потом, — продолжал отец Сухоручко, — я видел, что с ним что-то творится, но объяснял это тем же… Вижу-то я его все-таки очень мало. А мать… Мать ничего не сумела сделать. Откровенно скажу, Алексей Дмитриевич, я с ней даже конфликтую. Не работает, живет как будто бы ради семьи, и вот… Она его просто запустила. Я ей передоверил, а она… Ну ладно! Что было, то было! А теперь она только плачет… А он…
— Ну, я с ним поговорю, — сказал директор, подумав при этом, как это тяжело, когда родители не завоевали уважения детей. — А сейчас нам нужно помирить его с коллективом. Сдвиг наметился, но нужно довести до конца. В частности, нужно втолковать ему, что обижаться за то, что его не приняли в комсомол, нельзя. Мы тоже принимаем здесь меры, и вас я прошу! В этом случае нужно общее, дружное воздействие — и все будет в порядке. Неисправимых-то в конце концов нет!..
Проводив отца Сухоручко, директор вызвал к себе Бориса.
Борис тоже думал над этим же: как выйти из положения? Всей душою пережив тот урок, который перед лицом всех преподал ему вчера директор, он понял свои ошибки, и ему стало ясно, что бойкот нужно снимать. Об этом они уже договорились с Игорем и с Витей Уваровым еще вчера, когда шли с заседания комитета.
— Раз комитет решил, значит всё! Спорить нечего!
— А как же так? Мы будем снимать, а он?..
— Поговорить нужно как следует.
— Не поговорить, а вызвать! Официально вызвать на бюро.
Но вызывать не пришлось. На большой перемене Сухоручко сам заговорил с Борисом.
— Ну что?.. Доволен? — спросил он, недружелюбно поглядывая на него.
— Ду-урак ты, Эдька! — ответил ему на это Борис.
— Дурак… — повторил Сухоручко, точно решая, обидеться ему за эти слова или не обидеться.
Но в тоне Бориса не было ничего обидного, была очень простая, товарищеская нота, и это вызвало у Сухоручко новый поворот настроения.
— А ты думаешь, очень приятно, когда с тобой не разговаривают? — И, точно прорвавшись, не давая Борису произнести ни слова, он быстро и не очень связно выпалил все, что наболело за эти дни. — Знаешь что?.. Ко мне сейчас Кожин подкатывался. Я его… Ну, одним словом, разговор у нас с ним не получился. Секретарь комитета, подумаешь! А мы с тобой друзья были!
— Дружили мы с тобой, верно! — подтвердил Борис. — А только теперь у тебя другие дружки появились.
— Брось, Борис! Ты это про Рубина, что ли? Брось! Ты думаешь, я глупенький совсем? Я тоже кое-что понимаю. Не тот, кто подыгрывается под товарища, — настоящий товарищ. Так вот я тебе по-честному скажу, прямо: обидели вы меня, вот и все! Обидели! Я знаю, я много врал. Может, я заслужил. Привык врать! Но в комсомол я подавал не ради вуза! Честно! А вы… Я, может, в первый раз искренним был, а вы мне приписали… — Сухоручко выразительно махнул рукой и отвернулся.
— Ничего мы тебе не приписали! — ответил Борис. — Мы воздержались…
— А от этого всё! — выкрикнул Сухоручко. — Понимаешь? Ну и черт с вами!
— А чего ты черкаешься? Один думаешь прожить?
— Все равно! Теперь поздно!
— К коллективу прийти никогда не поздно! — ответил Борис. — Ну, скажи, как товарищу: ты понимаешь, что был не прав?
— Понимаю!
— По-честному?
— По-честному! — ответил Сухоручко. — И знаю, тебе вчера за меня попало. И все равно говорю: виноват!
— Так вот и скажи это перед классом!
Во время этого разговора к Борису подошел завуч и сказал, что директор вызывает его к себе.
— Сейчас! — ответил Борис.
Но прервать такой разговор с Сухоручко было невозможно, а потом раздался звонок. Борис так и не успел зайти к директору.
К тому времени, когда Полина Антоновна выздоровела, и разрыв с девочками, и ликвидация его, и бойкот Сухоручко — все это стало историей. Борис рассказывал ей всю эту эпопею, — она слушала с улыбкой, которая чем-то даже не понравилась ему, показалась несерьезной, шутливой, какой взрослые отвечают на детскую возню. На самом же деле эта улыбка выражала совсем другое: внутреннюю радость человека, увидевшего результаты своих трудов. Пожалуй, если бы Полина Антоновна не болела и все случившееся пережила сама, она, вероятно, не улыбалась бы так. Но теперь все прошло, все кончилось, — почему бы и не порадоваться?
— Да-а! Серьезное испытание выпало вам, Боря! — все еще продолжая улыбаться, проговорила она. — Ну, ничего! Выдержал?
— Алексею Дмитриевичу спасибо! — ответил Борис. — И ребята молодцы! Ребята у нас хорошие, Полина Антоновна! Даже… Сухоручко!.. И у него в конце концов совесть проснулась: встал на классном собрании и повинился. И всё! И бойкот сняли, и ребята к нему после этого даже предупредительней стали, внимательней. И Феликс… Вот мы говорим: «Фёклис, Фёклис!» А в решительную минуту он тоже нашел в себе силы выступить принципиально, без оглядок.
