чуток, мужики, пусть сосед угомонится. Мимо него ехать, еще прицепится.
— Э, Максимовна, бог не выдаст, свинья не съест. Степан, трогай! — коновозчик открыл ворота, и воз выкатился на улицу.
Федя прошел в горницу, посмотрел на спящих ребят, на разбитые окна, на отцовскую трубку, забытую на столе, и ему стало так горько и тоскливо. Он вышел в сени, сел на крышку опустевшего сундука и заплакал, вздрагивая всем телом.
Долго плакал Федя и не слышал, как подошла мать. Только почувствовал на своей щеке ее теплую ладонь.
— Что ты, сынок? Не пристало нам слезы лить. Ну, будет, будет, хлопец.
При слове «хлопец» Федя заплакал навзрыд. Мама никогда не называла его «хлопцем»…
Александра Максимовна обняла сына и принялась покачивать его, как маленького.
— Поплакал и хватит. Умойся холодной водичкой и подсоби мне. Отец там поди голодный…
Последние слова матери заставили его подняться. Все еще всхлипывая, он принялся за свои утренние дела: наколол щепы на растопку, принес на коромысле воды из колодца. Потом спустился в подпол, достал картошки и задвинул чугунок к самому пламени.
На печи, возле трубы, стояла закрытая шубой глиняная квашонка. Для нее мать выскребла в сусеке всю муку. Александра Максимовна то и дело поднималась на приступку и стучала по квашне пальцами, чтобы узнать, докуда поднялось тесто. И поминутно заглядывала в окно. При виде подходившего коновозчика кинулась ему навстречу.
— Все в порядке. Захоронили, что ни одна собака не сыщет, — ответил Аким Иванович на ее немой вопрос. — А у тебя как дела?
Вместо ответа Александра Максимовна сняла с печи квашню и выкатала на столешницу подошедшее тесто.
— Ладно. Теперь крути калачи, — коновозчик уселся на лавку.
Когда калачи были готовы, Аким Иванович оторвал от газеты узенькую полоску и мелкими буквами старательно вывел на ней несколько слов химическим карандашом. Затем скатал бумажку в тугую трубочку.
— Вот, — закатай в калач, в тесто прямо. Пусть знает, что из сундука все вывезли и спрятали. Чтобы там на допросе у них на крючок не попался. Готово? Посади этот калачик поближе к загнете, к жару, чтобы поприметнее был. Да гляди, не перепутай.
Мать все делала, как подсказывал Аким Иванович.
— Теперь подумаем, кого к Ивану послать. Чтобы ловчее получилось, без ошибки, — задумчиво проговорил Аким Иванович, когда румяные калачи «отдыхали» на хлебной скатерти. Калач с запиской был зажаристым, с коричневой аппетитной корочкой.
— Я пойду, кто же больше? Вам нельзя, заберут, скажут заодно с ним. А жене сподручнее, — и мать стала поспешно доставать из комода кофту и платок.
— Не спеши, Максимовна, как бы не сплоховать. Кто знает, что у них на уме: позубоскалят над тобой, а к нему не пропустят. И такое может быть…
— Пошлите меня к папке, — вызвался Федя. — Я ему про все и про винтовки расскажу…
— Тихо ты! — прицыкнул на него Аким Иванович. — Прыткий больно. Забудь о том, что видел. — А что, Максимовна, — вдруг оживился он, — парень-то дело говорит. Пошлем-ка его.
— Федюньку?! — испугалась мать. — Да ведь мальчонка…
— В том-то и дело, что мальчонка. С него и спрос невелик: на свиданку пришел к отцу. А парень он смекалистый…
— Ладно, иди, Федюня. Тебе, пожалуй, и правда ловчее будет. Выручай, хлопец, — тихо сказала мать. И Феде захотелось поскорее увидеть отца.
В чистую скатерку были сложены еще теплые калачи. Туда же мать сунула пару белья, полотенце, мыло и трубку.
Федя с узелком в руках бросился к двери.
— Стой-ка, суета, — задержал его Аким Иванович. — А куда идешь? То-то и оно. Запомни: в номера Дядина. Туда всех арестованных сгоняют. Я узнавал.
— Кланяйся, да скажи, чтобы о нас не беспокоился. Иди, сынок. И не забудь, пусть самый приметный калачик сперва разламывает, — наказывала мать.
— Ладно, скажу…
Из разбитого окна вслед Феде смотрели притихшие Марийка и Сережа.
Возле лучшей в городе двухэтажной гостиницы, содержателем которой был известный богач Дядин, толпился народ. Многие держали в руках свертки. По грустным заплаканным лицам было видно, что они пережили тревожную ночь и теперь томились, чтобы передать родным еду и вещи.
Другие пришли просто поглазеть, с любопытством встречая и провожая каждого вооруженного белочеха или казака.
Около двери стояла девушка в белой, кружевной косынке с бледным и грустным лицом. Федя встал рядом с нею.
— Барышня может войти, — пригласил ее молодой офицер, открывая двери. — Вам разрешено свидание с братом. — Офицер козырнул и улыбнулся. Очевидно, они знали друг друга раньше.
— Благодарю вас, — тихо промолвила девушка, поднимаясь по ступенькам. Федя двинулся за нею.
— Тетенька, проведите меня. Будто я с вами, — шепнул он, дотрагиваясь до ее руки в длинной до локтя перчатке.
— А ты куда? — строго окликнул часовой.
— Я… я с ними, — соврал Федя и поспешно юркнул в дверь.
Часовой посмотрел ему вслед и махнул рукой.
В коридоре гостиницы сидел за столом пожилой казак и торопливо жевал белый хлеб с колбасой, запивая молоком из кружки.
Девушка нерешительно остановилась перед ним.
— К кому, барышня? — отрывисто спросил казак, продолжая жевать.
Она назвала фамилию брата.
— А я к Кущенко… К Ивану Васильевичу, — добавил Федя.
— Выкладывайте, — буркнул казак, показывая на свертки. Он допил молоко, сунул кружку в стол и принялся перетрясать принесенные вещи. Особенно тщательно проверял одежду, прощупывал каждый шов, обшлага, воротники.
— Тэк-с… Это не положено, — отодвинул он из свертка девушки катушку ниток с воткнутой иглой. — Книжку тоже заберите, ни к чему. А еду можно. Эй, отвести барышню в десятую! А у тебя что?
— Калачики… папке принес.
Казак развернул полотенце, покрутил мыло, проткнул его в нескольких местах шилом и отложил в сторону. Долго вертел трубку, заглядывая в нее, дул, царапал ногтем. Но когда взялся за калач, Федя затаил дыхание.
— Щас проверим, что ты принес отцу, проверим, — после обеда у казака было шутливое настроение. Он осмотрел со всех сторон калач, помял, понюхал и начал щипать на мелкие кусочки.
Федя напряженно смотрел на его руки. А казак уже взялся за второй… Он не спешил, словно эта работа доставляла ему удовольствие. Поджаристый калач с запиской лежал внизу.
— Посмотрим… посмотрим… А ты чего уставился? Не бойся, тебя не посадим. Подрасти сперва…
Казаку, видать, надоело это кропотливое занятие. Третий калач он повертел в руках, разломил пополам, посмотрел обе половинки и их переломил.
— Забирай свои куски. Эй, отвести в двадцатую!
Часовой повел Федю по усеянному обгорелыми спичками и окурками коридору, куда выходили двери комнатушек-номеров. Все они
