стали арестантскими камерами.
Казак подошел к одной из них и загремел ключами.
— Сейчас… сейчас… — шептал Федя. Он не увидел отца, лишь почувствовал, как знакомые сильные руки подхватили его, оторвали от пола, взметнули вверх.
— Федюня! Сынок! Ты как сюда пробрался? Молодец хлопец, ай, молодец, — приговаривал Иван Васильевич, не выпуская сына. — Как вы там?.. Тихо, часовой… — услышал Федя шепот отца.
Он глянул на дверь и обомлел. Навалившись на косяк, возле двери стоял провожатый. Похоже он и не собирался уходить.
«Как же теперь с калачиком? С запиской?» — мучительно думал мальчик. Он уже не слышал, о чем спрашивал отец…
— Ковалев, открой двадцать первую! — донеслось из коридора. Часовой вышел из камеры и замкнул дверь. Все складывалось удачно.
— Федор, у нас после меня кто-нибудь был? Только говори тихо, уши кругом.
— Ага, были… — так же шепотом сообщил Федя и невпопад добавил: — А я знаю, что лежало в сундуке! Винтовки…
— Где они? — руки, державшие сына, дрогнули.
— Увезли на телеге.
— Кто увез?!
— Дядя Аким и дядя Степан.
— Фу-у, напугал же ты меня. Так бы сразу и сказал, — отец выпустил сына и вытер платком вспотевший лоб.
— В калачике записка, ищи. Там про все сказано, — шептал Федя.
— Кусков-то сколько! Вроде милостыню собирал, — отец разламывал куски поджаристого калача.
Иван Васильевич быстро разыскал записку, прочел ее, сунул в рот и начал жевать.
Когда вернулся часовой, отец с сыном старательно ели хлеб, запивая водой из железной кружки.
Казак решил, что здесь ничего недозволенного нет и снова ушел.
— Как же тебе удалось пройти?
Федя начал торопливо рассказывать со всеми подробностями, стараясь не упустить ничего.
Иван Васильевич слушал и гладил сына по голове. Он сидел на столе, Федя примостился рядом на единственной табуретке, обняв колени отца.
— Обрадовал ты меня, сынок. Теперь я знаю, как с ними разговаривать… Я и не заметил, как ты стал совсем большим…
Он осторожно снял руки сына и начал ходить по камере. Ходил и о чем-то думал. Федя молча смотрел на отца. Как он постарел за эти несколько часов! А в волосах, возле висков, появилась седина.
— Папа, ты ведь никого не убил, не ограбил. Правда? — наконец не выдержал Федя.
— Правда.
— Все говорят и дядя Аким, и соседи: «У тебя отец хороший человек, добрый»… Да я и сам знаю. За что же тебя посадили?
— Вон ты о чем, — Кущенко вновь заходил из угла в угол. Потом подошел к сыну, взял его за плечи и, глядя прямо в глаза, заговорил:
— Запомни, хлопец, добрый я не для всех. С другом, с бедным человеком последний кусок разделю пополам. Но враги от меня доброты не дождутся.
Иван Васильевич помолчал, подумал и заговорил еще тише:
— За что, спрашиваешь?.. За то, чтобы всем бедным людям хорошо жилось. За нашу народную Советскую власть, сынок. Много наших товарищей погибло в тюрьмах за правду. А теперь, когда она завоевана, враги решили ее отнять. Ничего у них не выйдет: всех не пересажают, не перебьют…
Отец пошарил в кармане пиджака, и Федя увидел у него на ладони самодельную зажигалку.
— Видишь? Это мне чешский солдат сегодня во время ареста дал, когда из дома выходили. В сенях темно, он и сунул мне в карман. Даже руку незаметно пожал.
Иван Васильевич набил трубку, раскурил ее от зажигалки. Подержал подарок на ладони и опустил в карман.
— До самой смерти буду хранить. И среди них есть у нас друзья. Весь трудовой мир с нами!.. А эти… — Иван Васильевич кивнул в сторону двери, — перед своей смертью бесятся. Но правда победит, рабочий человек станет хозяином жизни. Трудно тебе это понять, мал еще…
— Все понял, папа. Я давно все понял.
— Тогда запомни, хлопец. А когда вырастут Марийка, Сергей и Миша, расскажешь им. Договорились?
— Ты сам расскажешь. Ведь ты скоро вернешься?
— Конечно, скоро. Куда же я денусь? Это я так, на всякий случай… Мы с тобой еще на озеро поедем чебаков ловить. Во-от каких! Эх и заживем! — Иван Васильевич схватил сына в охапку и закружил по камере. — А теперь беги домой. Мать, наверно, все глаза на дорогу проглядела.
Иван Васильевич старался быть веселым, шутил. В коридоре послышался шум, затопали сапоги, защелкали замки. Кущенко постучал в дверь:
— Эй, где вы там? Откройте!
— Чего гремишь? — появился на пороге часовой.
— Выпустите хлопца. Домой ему пора.
— Не до вас, — буркнул казак, закрывая дверь. Иван Васильевич выглянул в окно. Лицо его нахмурилось.
— Верно, им не до нас. Делом заняты…
Федя забрался на подоконник. Народу на улице стало еще больше. К подъезду Дядинских номеров подвели целую партию арестованных мастеровых.
Долго по коридору топали сапоги, гремели замки, слышалась брань. Наконец, все угомонилось. Часовой вспомнил про мальчика.
— Выходи, кто тут лишний! — крикнул он, открывая двери камеры.
Федя бросился на шею отца.
— Я к тебе завтра снова приду. И послезавтра. Каждый день буду ходить, пока домой не вернешься, — шептал мальчик, глотая слезы.
— Конечно придешь. Я ждать буду, — Иван Васильевич прижал к себе сына и расцеловал в мокрые щеки. — Э, хлопец, а реветь не дело. Это девчачье занятие. Понятно? Ну, прощай. Федор…
Проводив сына, Кущенко решил прилечь, хоть на минуту забыться от дум и волнений. Смастерив из пиджака и кепки изголовье, он растянулся на полу. В голову вновь полезли мрачные думы. Вспомнилось последнее собрание Совдепа. Как распинался чешский офицер: «Мы Советской власти не враги. Помогите нам вернуться на родину…»
Будто мы их держали… Говорил Трясин, что надо их разоружить. А теперь поздно… По всем дорогам прибывают казачьи эскадроны. Слетаются в город, как саранча…
Волновала судьба других товарищей. Где они? Что с ними?..
Мысли в усталой голове начали путаться. Перед глазами Ивана Васильевича выплыли пьяные рожи со спутанными чубами из-под синих картузов. Они что-то кричали и показывали на него пальцами. А пальцы в крови…
…Это уже не казачьи рожи, а какие-то зеленые чудища на четвереньках ползут по улицам города…
Громкий стук в дверь прервал кошмарный сон.
— Чего гремишь? Сперва замок открывай, — послышалось за дверью. В проеме тускло блеснул свет фонаря. За ним все тонуло в кромешной тьме.
— Который тут Кущенко? Выходи! — приказал грубый голос.
— Наверно я. Больше здесь никого нет.
— Не рассуждать! — последовал окрик.
Иван Васильевич вышел в темный коридор. За ним гулко затопали кованые сапоги. У выходной двери за столом лениво развалился хорунжий. Он медленно крутил большие пальцы
