мясистых рук один вокруг другого.
— Оставить здесь. Выводите остальных, — коротко бросил хорунжий и поморщился: — Да не бухайте сапожищами, голова болит.
— Иван Васильевич! Дружище! — от противоположной стены отделилась небольшая худенькая фигурка с пышной копной курчавых волос.
— Годомский?! — Кущенко шагнул навстречу секретарю Совдепа. Руки сплелись в крепком пожатии. — Тебя когда схватили?
— Вчерашней ночью. После собрания, по дороге домой. Подкараулили. — При свете лампы сверкали стекла очков в золоченой оправе и крупные белые зубы.
— Арестованным разговаривать не полагается, — лениво буркнул хорунжий и снова поморщился. Должно быть, у него и впрямь болела с похмелья голова.
В коридоре вновь застучали сапоги. В темном проеме дверей появился еще один арестованный.
— И Владимир Иванович здесь! — узнал Годомский в статном молодом человеке в военной форме Владимира Могилева, который в кругу друзей часто говорил, что гимнастерка давит ему шею.
«Скоро я распрощаюсь с вами, друзья-товарищи, уеду в деревню ребятишек учить. Хорошо там, пахнет хлебом и березами…» — любил мечтать Владимир.
— Чего это им не спится, среди ночи нас подняли? — спросил он.
— Сами удивляемся, — развел руками Годомский.
— Кому сказано, не разговаривать! Не положено! — крикнул хорунжий, поднимаясь из-за стола. — Где остальные?
«Остальными» оказались Бойко и Трясин.
— Все, вашбродь! — козырнул пожилой казак. Кущенко узнал подхорунжего, это его Мошкин угодливо называл Матвеем Кузьмичом.
Хорунжий начал что-то вполголоса объяснять, чертя на столе ногтем указательного пальца. Казаки окружили стол. Кучка арестованных стояла в ожидании неизвестного.
— Удивительное совпадение: весь вчерашний президиум в сборе. Может, продолжим разговор? — предложил Годомский.
— Не нравится мне это совпадение, — отозвался Трясин, который не проронил еще ни одного слова и поздоровался с товарищами молча. — Что-то недоброе они затевают. По родному батюшке знаю их звериную-натуру.
Кущенко двинулся к столу, где разговор перешел на шепот.
— Позвольте, господа, в чем дело? Почему нас подняли ночью? На каком основании? Мы протестуем!
— Вишь ты, они протестуют. А? — ткнул пальцем в сторону арестованных хорунжий. Казаки заухмылялись. — Вас велено перевести в тюрьму. Вот и все основание. Выполняйте! — приказал он. — Как вести, поняли?
— Знаем, — ответил за всех старый подхорунжий и заорал: — А ну, большевички, айдате к богу в рай…
— Никуда мы сейчас не пойдем. Разведите нас по камерам до утра.
— Да-да, не пойдем!
Но вооруженные казаки вплотную подошли к арестованным и оттеснили их к дверям.
— Выходить без разговоров!..
…Ночь была самая соловьиная: тихая, теплая. По темному небу плыли редкие кучки облаков. Ближе к луне они становились белыми, пушистыми. Когда луна показывалась из-за такого облачка, она сияла еще ярче.
Высокие тополя шевелили свежей, пахнущей весенними почками листвой.
Но арестованные ничего не замечали. Сойдя со ступеней, они попали в окружение конного конвоя, в котором было не меньше пятнадцати всадников. Впереди оказался тот самый подхорунжий, который прошлой ночью был за старшего при аресте Кущенко.
Кони нетерпеливо переступали ногами, всхрапывали, позвякивая удилами.
— Почет нам какой: ни одного рядового, — заметил Годомский. И верно, казачий конвой состоял из одного офицерья, хорунжих и подхорунжих.
— Вперед марш, ма-арш! — раздалась протяжная команда. По утрамбованной дороге зацокали подковы конских копыт.
Кущенко оглядел своих товарищей. Каждый смотрел себе под ноги и думал невеселую думу. Только беспокойный по натуре Годомский поворачивал голову то вправо, то влево, пытаясь что-то рассмотреть. Но перед глазами колыхались лишь гладкие крупы коней, и на фоне светлеющего неба зловеще возвышались мрачные молчаливые фигуры всадников. Едко пахло конским потом и винным перегаром.
Миновали татарскую мечеть, свернули на Сибирскую улицу. Замелькали еле различимые в темноте вывески купеческих лавок.
Сибирская улица упиралась в Солдатскую площадь. А за нею поворот налево, к тюрьме, одиноко маячившей своими угрюмыми корпусами за городом на пустыре.
Вдруг на самом повороте ехавший впереди подхорунжий натянул поводья, остановился, пропуская остальных всадников. Конный строй сломался, и подхорунжий оказался рядом с арестованными. Конвой продолжал двигаться, не замедляя шага.
— Ну-ка, расскажи, шалопутный сын, как ты душу большевикам продал? А? Доброго казака, отца родного опозорил… — сквозь зубы прорычал подхорунжий, поворачиваясь к Трясину.
— Это вы, собственно, кому говорите? — поднял Трясин голову.
— Тебе, гадина, кому больше?! Сколько тебе большевики заплатили? — и подхорунжий злобно пнул Трясина в бок носком сапога.
— Вы не имеете права нас оскорблять! Да еще драться! — возмутился Трясин.
— Что за самоуправство?! — подхватили остальные арестованные.
— А-а! Вам еще и права нужны?! — подхорунжий схватился за шашку: — Руби их!..
Ахмет два дня не вылезал из своей землянки, готовился к походу. Из скудных запасов несеянной муки настряпал пресных лепешек, в огороде нарыл мелкой, как бобы, молодой картошки, нарвал батуну. Весь домашний скарб растолкал по разным тайникам.
Завернутые в тряпье винтовки лежали возле землянки, в густой крапиве. Выход назначили в ночь на понедельник.
Поздно вечером прибежал расстроенный Николка. Он плотно прикрыл за собою дверь и сообщил:
— Слышал, беда-то какая? Товарища Кущенко ночью контра увела. В тюрьму посадили…
— Тюрьма?.. Ай-ай… — только и мог вымолвить Ахмет.
— Так и ведут всех подряд… Флаги посдирали. В Совдепе столы перевернули, шарят… — рассказывал Николка.
Ахмет цокал языком, крутил головой и повторял:
— Черт-шайтан…
— Куда мы сейчас пойдем? Никак нельзя уходить… Надо узнать про дядю Ивана, — решил Николка.
Кивком головы Ахмет с ним согласился. На рассвете Николка побежал к Дядинским номерам, куда уводили арестованных. Ахмет остался караулить винтовки.
Путь из поселка до центра города был неблизким. Как ни спешил Николка, солнце его опередило. Кровавыми сполохами заметалось оно по окнам Дядинских номеров.
Возле подъезда Николка увидел Федю с узелком в руках.
— Позапрошлой ночью папку увели… Вчера пустили к нему, а сегодня не пускают. Говорят, нету… А ведь он тут, я знаю!
— Ничего, разузнаем. Ты постой-ка здесь, — и Николка стал продираться сквозь толпу.
Федя напряженно смотрел то на двери, за которыми скрылся Николка, то на окна в надежде увидеть отца. Из дверей Николка не вышел, а вылетел.
— Вот контра, еще толкается. — проворчал он, еле удерживаясь на нижней ступеньке крыльца. — Не пущают, говорят, нету, не содержится. Врут они все! Знаешь что? Ты покарауль, а я сбегаю к тюрьме. Ежели не тут, то там…
В это время из-за угла показалась группа вооруженных. В середке шел арестованный с заломленными назад руками. Один рукав бордовой сатиновой косоворотки был располосован от плеча до обшлага. Из прорехи виднелась мускулистая рука с кровавым рубцом.
— Вот этот приходил ночью папку арестовывать, — шепнул Федя, показывая на шедшего впереди подхорунжего.
Позади нехотя плелся пожилой казак. Николка не раз встречал его в вагоне почтовых грузчиков, когда прибегал отдать депеши Афанасию Кущенко. Он
