Он был на год, если не на полтора, старше меня и в числе первых по физической силе. Стало быть, как водится в уголовном мире, любое покушение на меня было чревато «разборкой» с более высоким «авторитетом». При этом мне вовсе не надо было быть Вовкиным «шестеркой», как обычно происходит в таких случаях. У него была своя компания и свои «шестерки», а меня он ценил за беседы о прочитанных книгах.
Эта дружба держала меня в относительной безопасности целых два первых школьных года и значительную часть третьего.
Все испортил мой отец. Однажды — не помню, в какой именно четверти моего третьего класса — он перепутал Москву с Ладой и сделал какое-то замечание в адрес уже не детской, а почти подростковой компании — обычное в Ладе дело моего прадеда. Сегодня за такую дерзость взрослый запросто может схлопотать зверские побои, а то и поплатиться жизнью. Тогда еще до такого не доходило, и даже подростки, не говоря уже о детях, внешне принимали замечания смиренно и лишь потом показывали язык или кулак в спину уходящему.
Однако отец, в своей патриархальщине, допустил перегиб. Он увидел в компании, которой сделал замечание, Вовку, и рассказал о происшедшем своему сокурснику — Вовкиному отцу. Тот был человек военный и мгновенно реагировал родительской дланью. Вовка обозлился и из моего друга разом превратился во врага. При этом настолько, что мне несколько раз пришлось отбиваться от его тычков: драки не получалось только из-за полного неравенства сил отнюдь не в мою пользу.
Такой оборот дел сразу же изменил мое положение в массе. Убедившись, что я остался без сильного покровителя, меня стали задирать и обижать все, кто был физически сильнее и агрессивнее. Летние каникулы сняли напряжение. Но в четвертом классе дела с каждым днем пошли хуже и хуже. Нараставшие унижения имели свой предел. Надо было либо становиться «классным шутом» — были такие слабаки, которые спасались от более сильных фиглярством, переводившим унижение в нечто вроде шутки (я на это был не способен), либо просить родителей о переводе в другую школу, где безусловно все началось бы сначала.
К счастью (?!), отца исключили из партии и сослали с семьей в далекий город Чистополь. Поэтому в один из погожих дней начала октября 1937 года я погрузился на пароход и улизнул из-под носа московских бурсаков. Еще не догадываясь, что попадаю из огня в полымя.
* * *
В Чистополе я попал в давно сформировавшийся (в смысле «иерархии силы») класс, где, кроме меня, был только один приезжий, остальные местные. Предстояло выяснить, насколько я силен в кулачном бою (в Москве это было известно с детсада). От этого целиком зависело мое положение в стае. Способ был один-единственный на все советские школы. Он назывался «стыкаться», хотя это был самый настоящий поединок на кулаках — до первой крови или до «лежачего не бьют». С детальнейшей регламентацией запрещенных приемов. От поединка можно было отказаться — но тогда ты автоматически приравнивался к девчонкам. С той разницей, что те имели право плакать, когда их обижали, а ты — нет. Тут приходилось, как рекруту в царской армии: бьют, а плакать не велят.
Мне подобрали противника из примерно равных мне, как казалось, по силе. После окончания уроков зашли за школу. Мужская половина масса образовала круг. Дуэль продолжалась недолго и завершилась моим разбитым носом. Но главное — оценивалось умение драться. Оценка была для меня не самая высокая, поэтому меня ждала судьба, еще более плачевная, чем в Москве. Ведь здесь я был не просто «чужой», а хуже того — «москвич». Известно, что Москву ненавидят в России с древнейших времен до наших дней все города и веси страны.
Спасло снова чудо. Точнее, снова друг. Из местных, с экзотическим даже сегодня именем — Макар. Мы с ним и с еще одним «москвичом» образовали нечто вроде «клуба по интересам». Макар занимал в упомянутой иерархии позицию № 1, поэтому плохо пришлось бы тому, кто вздумал обидеть меня. За спиной друга я продержался до мая 1938 года, когда другой пароход отвез меня обратно в Москву, точнее сначала в далекое Подмосковье.
В пятом классе история повторилась. Все та же дуэль, все тот же мой разбитый нос и все та же предстоявшая впереди ужасная судьба ребенка — теперь уже подростка — с мягким характером. Это — как олененок среди волчат. Как бы силен ни был олень, как бы ни отбросил одного-другого волка — волчья стая раньше или позже все равно загрызет просто потому, что один ищет корм в земле, а другие рвут зубами все живое.
Положение осложнялось тем, что в подмосковных бараках собирались тогда самые низшие из маргинальных (пограничных) слоев общества: уже переставшие быть «деревенскими», но еще не ставшие «городскими». Вроде тех, кого позднее называли «лимитчиками», только в 30-х годах это было намного злее и круче. Потомство у этих в самом буквальном смысле остервенелых людей было сплошь отпетой шпаной на грани уголовщины. И соответственно нравы, традиции, обычаи были гораздо ближе к тюремной камере, нежели к хулиганству детей и подростков «Московского корпуса» или Чистополя.
Из обычаев, по своему зверству, затмевавшему даже Бурсу Помяловского, выделялись два. Во-первых, как и в тюремной камере, «каждый новичок должен был быть прописанным», т. е. избитым просто так, как говорится, для знакомства, на потеху остальным. «Прописка» могла быть помягче, порой даже просто формальной, иногда в виде милой шутки — это если «прописываемый» имея сильного покровителя или откупался посильной взяткой. А могла быть пожестче или даже очень жестокой, причем любая «ябеда» каралась, как в уголовном мире. Девчонки, как существа презренные и человеческого отношения недостойные, от «прописки» освобождались — примерно на тех же основаниях, что и котята или кутята. Но если ты имел несчастье родиться в России не девчонкой — «прописки», как и рекрутчины, тебе не миновать.
Ко мне лично сразу отнестись сравнительно хорошо. Особенно после дуэли, когда меня, несмотря на разбитый нос, можно было безошибочно отнести не к женскому, а к мужскому полу. Но оставить без «прописки» — значило создать нежелательный прецедент, подрывающий традиции системы воспитания, предельно далекой как от патриархальной, так и от коммунистической. Поэтому «прописки» раньше или позже было не миновать.
Во-вторых, поскольку школьная перемена означала перерыв не только в занятиях, но и в бесконечных междоусобицах (проще говоря — драках) местных подростковых станов, было разработано несколько способов отдохновения от жизни, весьма далекой от праведной. Наряду с салками-догонялками, «третьим лишним»
