не имелось.
Основанием для второго поручения было ее же собственное заявление, написанное незадолго до ареста мужа, с просьбой принять на работу учительницей одной из начальных школ района. Так состоялось — и одновременно не состоялось — ее возвращение к своей первой профессии.
Надо сказать, что оба поручения она выполнила блистательно, чему сам был свидетелем. Мало того, имел от этого прямую личную выгоду — правда, вряд ли осознававшуюся мою тогда. Если отец, в качестве начальника эксплуатации автотранспорта завода, выпросил у директора автобус, чтобы несколько месяцев возить десятка два школьников 8–10 класса за пятнадцать верст в Златоуст (в районе была только семилетка) и тем самым дал им стимул продолжать учебу даже тогда, когда автобус отменили и последние месяц-полтора пришлось тридцать верст каждый день прошагивать пешком, как и все рабочие, — мать в качестве заврайоно настояла на открытии в образовавшейся к осени 1942 г. районной восьмилетке 9-го класса в составе всего девяти учеников, в том числе ее собственного сына. Которые затем почти в том же составе (один выбыл в военное училище) окончили и 10-й класс.
Конечно, по тем временам это было из ряда вон выходящей роскошью. Но государство не прогадало. Из восьми выпускников школы две девушки тут же вышли замуж, один — начинающий местный диссидент по имени Паша Погонялкин — исчез из моего поля зрения, а пятеро вернулись в Москву и Ленинград, стали дипломированными специалистами высокого класса, причем четверо (одна сравнительно рано умерла) — даже с так называемым мировым именем, т. е. всемирно известными «первыми лицами» в своей профессии. Таким «коэффициентом полезного действия» вряд ли могла бы похвастаться лучшая из столичных школ.
Но главное — мать на своих двух должностях стала в районе, говоря современным языком, чем-то вроде вице-премьера по соцкультбыту и образованию в одном лице. Она повторила свой ладский взлет в гораздо более значительных, теперь уже районных, масштабах: создала, основала, добилась ремонта, перестроила, «вдохнула новую жизнь», «придала второе дыхание» десяткам районных объектов, содействовала решению бытовых проблем сотен семей, успешно решила тысячи «текущих вопросов». Ее авторитет в районе был высок и непререкаем. Ее долго не хотели отпускать в Москву. Да, наверное, она и сама понимала, что больше уже ей до таких высот не подняться. Но чего же не сделаешь ради единственного сына — средоточия ее жизни.
* * *
Из первых четырех лет детства у меня осталось несколько отрывочных воспоминаний во время переездов отца с матерью из Симферополя в Вологду, снова в Симферополь и, наконец, в Казань. Конечно же, все воспоминания — только на третьем-четвертом году.
Об одном уже упоминалось. Симферополь 1929 года. Весенняя улица, по которой едет, окруженный толпой детворы, — как сейчас вижу — ярко-зеленый колесный трактор с ярко-красными ободьями колес и другими деталями. Чудо-машина — одна на весь город! Яркие краски. Острые, пряные запахи. Широченная улица-площадь. Дома-небоскребы. Это в Симферополе-то! Почти столетие назад…
Второе воспоминание связано с ужасами.
Мы идем с матерью и ее подружкой, тетей Шурой по улице Симферополя, и одна рассказывает другой о каком-то зверском убийстве. А в витрине магазина, мимо которого идем, стоит манекен: суконный торс на ножке — тогда еще не было современных дублей бездушных девиц. И мне показалось, что это и есть жертва убийцы. Обе дамы не подозревали о силе воображения их спутника. Он тут же устроил им такую истерику, по сравнению с которой вопль любой жертвы показался бы шепотом. Эту картину я тоже хорошо помню.
В Казани, уже на четвертом году жизни, хорошо запомнились квартира и двор, а под конец и извозчик, на крытой пролетке которого ехали на вокзал. Не запомнился, но знаю по рассказам матери эпизод, многократно повторявшийся потом в жизни разными вариациями. Меня отдали в детсад за несколько улиц от дома. Транспорт тогда в Казани был, так сказать, более редким и потому менее опасным для жизни, чем сегодня. Но все же маршрут сложный, даже не всякой кошке посильный. Разумеется, меня провожали туда и обратно. И вдруг однажды я явился домой самостоятельно, спустя час или два после того, как проводили «гуда». Близкая к обмороку мать спросила, что случилось.
— Одна девочка сказала «давайте разбежимся!» — рапортовал сын. — Вот я и разбежался.
Увы, это была не последняя любительница авантюр в моей жизни.
Но самое судьбоносное, как любил говорить последний президент СССР, событие запомнилось на третьем году жизни, в Вологде. Его я тоже помню, как симферопольский зелено-красный трактор, до мельчайших деталей.
Большая комната с венецианским (полукруглым сверху) окном. Сумерки. Полумрак. Рояль с накинутым на него тяжелым покрывалом. Огромное кресло, в котором сижу на коленях у женщины ровно на четыре года старше меня. Мне третий год, ей — седьмой. Почти старуха. Она баюкает и ласкает меня, поет мне какую-то песенку. Помню даже ее имя: Кира В. Сегодня понимаю, что был для нее всего лишь очередной куклой, неотличимой от валявшихся за диваном. Но мне было так хорошо, как никогда ни одному мужчине в мире. Понимаю также, что это сама Судьба в первый (не последний!) раз предупредила, что именно ожидает в жизни каждого мужчину из рода Бестужевых. Эта сцена аукнулась потом в моей жизни стократно — и комически, и драматически, и трагически…
Более или менее постоянно начал помнить себя только на пятом году жизни, когда переехали в Москву и поселились в семейном общежитии для «парттысячников», о которых шла речь в рассказе про отца. Помню, как вышел первый раз из комнаты в длиннющий, широченный и высокий коридор буквой «П», куда с двух сторон на каждом из двух этажей выглядывало по полусотне дверей. Помню, что вышел с маленьким сундучком, на котором стал раскладывать свои картинки. И первый встречный сверстник, ни слова не говоря, пинком ноги опрокинул сундучок, рассыпал картинки и величаво удалился, как ни в чем не бывало.
Позднее прочитал у одного поэта (не помню имени), что нечто подобное приключилось в истории человечества вообще и России в частности не только со мной:
Выхожу я за ворота.
«Дай кусманчик!»
— «Нет, не дам!»
Тотчас первое крещенье
— Получаю по зубам…
Так состоялось мое первое знакомство с реальной, невиртуальной, настоящей жизнью. Многое из последующего подтвердило, что это тоже было знаковое событие. Что жить мне предстоит в России, а не в каком-нибудь Лихтенштейне или Люксембурге с их бесконечными «гутенморгенами». Кстати, в один из ближайших дней это открытие подтвердилось более чем наглядно. Еще один
