сердцах, особенно девочки. А их было очень много. Гораздо больше, чем ребят того же возраста.
Что представляли собой «фронтовики»? Среди них было несколько инвалидов. Колька Соколов потерял ногу еще в начале войны, то же случилось с Женькой Филоновым. Было им, как и мне, по 24 года. Они не успели и рассмотреть-то войны. Попали в бой и их вытащили из него какие-то сестрички. Мишка Баранов был летчиком. Летал на штурмовике. Его сбили, он кое-как посадил самолет, выпрыгнул в снег, потерял сознание и очнулся в немецком госпитале с ампутированными кистями рук. После войны вернулся домой, поступил на исторический факультет. Бывший летчик, бывший пленный, без орденов, без рук. Впрочем, орден Красного Знамени он все же получил, вернувшись из плена. Он был им награжден незадолго до последнего вылета. Нина Лобковская служила командиром снайперского подразделения. Она заслужила много наград и теперь изучала историю, потому что делать ей было нечего. Сережка Науменко воевал недолго, но покалечен был тяжело. Его ранило в ноги, и он как-то по-страшному хромал всем телом. Лишился он и одного глаза. Были и другие ребята, не имевшие ни орденов, ни чинов, ни ранений, потому что служили в тылах. К их числу относился Юлиан Бромлей (ныне директор Института Славяноведения Академии Наук СССР), побочный сын знаменитого историка В. С. Сергеева, который, оказывается, в свою очередь, был побочным сыном прославленного Станиславского. Потихоньку стали собираться на факультете оставшиеся в живых мои однокурсники с 1940 года. Среди них был и Гриша Котовский, родной сын известного героя Гражданской войны. Он служил зенитчиком, как-то еще в начале войны попал в плен, теперь вернулся на факультет и погрузился в изучение санскрита.
Во главе всей «фронтовой» братии на курсе стоял Володя Лаврин. Во время войны он служил в артиллерийской разведке. Тяжело и удачно (если так можно оказать) он был ранен. Осколок мины или снаряда попал в бинокль, через который Лаврин смотрел из окопчика наблюдательного пункта. Бинокль врезался в лоб над правым глазом. Лаврин остался жив, даже глаз уцелел. Осталась вмятина над правым глазом. Его женой стала Ирина Юрьева – женщина моего возраста и тоже послужившая в армии. Ей-то я и представился, явившись на курс, как члену партийного бюро курса. Она спросила у меня имя, фамилию, национальность. Я назвался русским, Ира саркастически улыбнулась. Поинтересовалась состоянием правительственных наград. Их у меня сказалось достаточно, т. е. я не уступал никому из героев первого курса истфака, скорее, превосходил их. Вообще с героями было туговато. Среди старшекурсников был, потерявший на войне зрение, Михаил Найденов. Он имел орден Ленина. Позднее, когда мы перешли уже на второй курс, среди новых первокурсников обнаружился Герой Советского Союза командир танкового батальона майор Михаил Марьяновский. Его геройство сомнений, конечно, не вызывало. Ему, пожалуй, кое-кто просто удивлялся: Марьяновский был евреем.
Но я отвлекся. Продолжу о Володе Лаврине – секретаре партийного бюро курса, пользовавшемся безусловным авторитетом и установившим вокруг себя культ дурно понятой нравственной чистоты и политический благонадежности. Володя Лаврин искренне полагал, что святой долг каждого подражать великому Сталину, и несомненно верил, что ему, Лаврину, это подражание вполне удается. За собой он сохранял право определять, кто еще наделен крупицами духовной чистоты, получаемой проще всего от безусловно русских родителей рабоче-крестьянского происхождения и, конечно же, не репрессированных и не подвергавшихся репрессиям. Родственники за границей, пребывание в плену и на оккупированной территории – все это считалось пороками, несовместимыми с величием души и правом честно служить партии Ленина-Сталина. Впрочем, человека, публично провозглашавшего, что его породили, к его великому несчастью, какие-то сволочи, оказавшиеся после этого врагами народа, или, застигнутые на дорогах эвакуации немецким нашествием, не пустившие себе пули в лоб и, каковых он проклял, еще пребывая в пеленках, такой человек за свою глубокую откровенность и ни с чем несравнимую искренность раскаяния мог рассчитывать на благосклонность Владимира Александровича Лаврина и его супруги Ирины Юрьевой.
Правильным могло быть только то, что изрекал и примысливал Лаврин. Конечно, можно было подобострастно пополемизировать с ним, но с тем, чтобы тут же признать свои заблуждения и проклясть их. Не нужно думать, что Володя Лаврин, искренне заблуждающийся, был единственным экземпляром соответствующего вида приматов. Не менее непогрешимым считал себя, упоминавшийся мной, Михаил Найденов, закрепившийся в партийном бюро факультета. Было еще несколько таких же густопсовых лидеров, вокруг которых вертелась группа тертых генеральских дочек, не обладавших никакими достоинствами, кроме идеологической выдержанности, которая им осточертела, как и вынужденное половое воздержание. Тут же подвизались молодые остроумные мужчины типа члена партбюро факультета Кара-Мурзы – недостойного брата знаменитого историка китаеведа. Продирались сюда сквозь задние проходы признанных лидеров, вроде Найденова.
Эти молодцы составляли на факультете клику, старавшуюся контролировать всю жизнь большого коллектива. Они влияли на все – от выдачи ордеров на общежитие до приема в аспирантуру. Здесь, пользуясь грибоедовской терминологией, в простоте не произносилось и словечка, все с ужимкой. Но с какой ужимкой! Поднимались на трибуны и громили от имени партии, от имени народа, со множеством ссылок на великого Сталина. В ответ на кляузу в партбюро от какого-нибудь пошляка, не добившегося взаимности, или от бабы, обозленной на заслуженную неверность мужа, гремели политическими лозунгами, обвиняли в нравственном оппортунизме, в нарушении великого социалистического принципа моногамии, столь блистательно будто бы преподанного великими учителями – Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным. Боже мой, какой только мути не болтали на нравственные темы. Я думаю, что люди более впечатлительные, чем я, переходили к онанизму, лишь бы избежать персонального дела по поводу половой неблагонадежности, выявленной моральными кастратами. Такие группки были на всех факультетах и составляли мощную корпорацию, сплоченную общностью карьеристских интересов и прикрывавшихся высоким званием «фронтовиков». Потом они перегрызлись. Но об этом позднее.
Может только возникнуть вопрос, как все это осуществлялось на вершине университетской цивилизации? Я покажу несколько ниже, что здесь ничего не было изобретено. В душной атмосфере духовного деспотизма, установленного политическим произволом Сталина, расцветало такое дерьмо, что обычный сортир мог сойти за розарий. В этих условиях и родилось наше «потерянное поколение» – неудачники, карьеристы, болтуны, зарабатывавшие карьеру политическим сутенерством или проституцией – в зависимости от пола. Ложь, лицемерие, пошлость обосновывали цитатами из Сталина, выдумками из его «Краткой биографии», столь же недостоверной, как Евангелия, и не менее их обязательной для верующих и стремящихся в рай на этой земле. Это «потерянное поколение», которое теперь празднует пятидесятилетие, было вполне пригодным для подготовки, чтобы не ошибиться в политике, оболваненных поколений. Оно трудится в поте лица своего и имеет безусловные достижения
