надежд. Были бандиты, наркоманы, развратники. А «потерянного поколения» не было. Я приводил расчеты: примерно каждый десятый был убит. Значит, целое поколение людей просто не вернулось с этой страшной войны. Оно просто перестало существовать. С войны вернулись тылы и младшие возрасты, попавшие на передовую в последние военные месяцы. Они не успели потеряться. И другая причина, исключившая «потерянное поколение»: высокая значимость слова «фронтовик», полная доступность любого дела, любой работы, любой учебы. У оставшихся в живых отобрали оружие и предложили все, в чем можно было бы приложить труд. Что касается бандитов, то с ними быстро справились. Во всяком случае, Москва 1946–1947 года стала спокойным городом. Однажды вечером я видел, как милиционеры вели под угрозой пистолетов каких-то парней. Другой раз, днем, на моих глазах, выскочил из ворот большого дома человек, откуда-то грохнул выстрел, и человек упал. Сбежалась толпа. Я ушел, так и не поинтересовавшись, кто убил и кого убили. Подобного рода смерть мне казалась верхом человеческого безумия. Разумеется, я не сталкивался с миром преступников, которые, конечно, были. Но жизненный климат определяли не они. Его все-таки определяли те, кого громко, иногда с преувеличениями, именовали звучным словом «фронтовик». Я был «фронтовиком».
Через насколько дней после возвращения в Москву, я явился в районный Военный Комиссариат, представил документы. Вообще-то я волновался, сидя в Военкомате перед начальником Третьей части: дело в том, что в моих документах говорилось о том, что я помощник начальника первого Отделения РО Штарма 40. Для этой работы я не годился. Но ведь я на ней числился всего пару месяцев, а большую часть войны прослужил переводчиком, а их увольнять в запас не разрешалось. Начальник 3-ей части повертел мои документы и пытливо взглянул мне в глаза, я же опустил их долу. Все кончилось хорошо. Мне выдали нужные справки, взяли на учет, а чуть позднее я получил обычный паспорт в 48 отделении милиции. После этого я двинулся в Университет.
Испытал грустное чувство, снимая с плеч погоны. Попытался надеть довоенный гражданский костюм. Женя посмотрела и так расхохоталась, что упала на постель. Из кухни прибежала мать и уставилась на меня, как на чудо. Я решил донашивать военное обмундирование, тем более, что, кроме старых брюк и пиджака, ничего цивильного не было. Так вот в шинели без погон, в фуражке без звездочки я явился в ректорат МГУ, т. е. в старое здание на Моховой 9, где стоят памятники Герцену и Огареву. Там в какой-то темной комнате меня обсмотрели какие-то совершенно, казалось, недоступные смертному секретарши, к ректору же не пустили, написали что-то на моем заявлении и отправили в деканат на Герцена 5. Я снова вошел в alma mater. На этот раз меня узнала не только секретарша Тамара, но и сама заведующая учебной частью – Надежда Матвеевна. В Актовом зале я увидел Марка Осиповича Косвена. К моему удивлению, он меня узнал, расспросил кое о чем, т. е. мы встретились друзьями. Он совершенно не переменился за 4 года.
Потом я зашел в кабинет к декану. Приняла меня заместитель декана Ирина Михайловна Белявская – женщина с лицом лисицы, жаждущей иметь мужем льва, а вместо такового, располагающая дворнягой. (Как я потом выяснил, это выражение лица было вполне обоснованным. Ее супруг Михаил Тимофеевич Белявский действительно был дворнягой.) Я протянул заявление с просьбой зачислить меня на 2-ой курс. Ирина Михайловна заявила, что может восстановить меня только на первый, т. к. учебный год кончается. Мне разрешалось ничего не делать до сентября, получать стипендию, радоваться жизни на не бог весть какой обильный карточный паек. Конечно, я мог снова наняться в дворники. Моя мать все еще дружила с домоуправом Александрой Михайловной. Но я не захотел возвращаться к старому занятию, тем более что выяснилась необходимость получить зачет по древнему миру. За время войны несколько изменился учебный план. Я спросил, в какую группу мне следует записаться. Ирина Михайловна разрешила: в любую. И я пошел по узким коридорам старинного особняка на Герцена 5, где в великой тесноте размещался исторический факультет. По пути я с изумлением встретил капитана из политотдела 40 Армии Исидора Саича Кацнельсона. Это он первым в штабе Армии надел брюки навыпуск и в таком щегольском виде явился в Разведотдел. «Фюрер» спросил: «Откуда ты взялся, такой петух?» Петух отрекомендовался. «Фюрер» приказал ему являться в наш Отдел в нормальных брюках, т. е. в галифе. Потом я встречался с Кацнельсоном много раз, разговаривали о чем угодно, только не об историческом факультете МГУ. Кацнельсон был у меня на свадебной оргии, на которую я сам явиться не смог, т. к. дежурил в кабинете командарма. Чуть позднее Кацнельсон демобилизовался. Теперь я воскликнул: «Что вы здесь делаете, капитан?» «Преподаю! А вы зачем здесь, старший лейтенант?» «Учусь!» «Вот и хорошо, – заключил Кацнельсон, – пошли, поговорим об учебе!» Мы устроились за каким-то столом в Актовом зале и разговорились. Оказалось, что И. С. Кацнельсон до войны закончил аспирантуру у академика В. В. Струве и занимается древней Нубией. Он поинтересовался моими намерениями. Я откровенно сказал, что не знаю, что пока ищу семинарскую группу. И. С. Кацнельсон предложил: «Идите ко мне в группу. Что касается специализации, то, по-моему, лучше всего древняя история. Ну, скажем, Древний Египет! Язык преподаю я. Согласны?» Я, конечно, согласился, т. к. о возможности заниматься древностью говорил еще и В. Н. Даниленко!
И. С. Кацнельсон сказал, что на кафедре Древней Истории он очень дружен с доцентом Редером – большим знатоком всего на свете, что очень крупный ученый К. К. Зельин. Остальные, по мнению Кацнельсона, не слишком большие знаменитости. Ему почему-то особенно не нравился профессор В. И. Авдиев, тоже египтолог. Кацнельсон считал, что Авдиеву очень далеко до звезд первой величины. Для меня, на первых порах, все эти рассуждения были отвлеченными и мало интересными. Я им значения не придавал. Но в семинарскую группу к Кацнельсону я записался, и был первым, кому он стал преподавать древнеегипетский язык.
В партийном бюро факультета меня поставили на учет, и я отправился знакомиться со своим курсом.
Первый курс исторического факультета в апреле 1946 г. … Это около трех сотен студентов, разделенных на две совершенно разных категории. Человек 80 «фронтовиков» – мужчин и женщин, в подавляющем большинстве члены партии. И вторая часть – мальчики и девочки, пережившие войну и только что окончившие десятилетку. Возрастная разница 4–5 лет. Немного. Но по опыту жизни, по вкусам, настроениям мы отличались от своих однокурсников – недавних школьников, как маршалы от новобранцев. Последние смотрели на нас с замиранием в
