В садах Эпикура - Алексей Леонидович Кац

Была ли какая-нибудь оппозиция этой тупости? На нашем курсе, как, вероятно и на других курсах и факультетах, находились умные ребята. Володя Архипенко, Регистан (ныне поэт) и др. Они с величайшей неприязнью относились к Лаврину и К°, но находились в положении загнанных. Их считали неблагонадежными. Павел Волобуев (ныне директор Института Истории СССР) отлично понимал все, как и то, что главное на войне – беречь здоровье. Со мной учился превосходный парень Женя Язьков. Теперь он доктор, профессор истфака МГУ. И ему все было ясно. Но что мог Язьков? Он имел отца – врага народа, а по этой причине всю войну промучился в каком-то полутюремном строительном батальоне. Был, конечно, на юридическом факультете Виталий Кабатов. Но с ним я познакомился позже и расскажу о нем в своем месте.

Ну, а как же я? Я во всем разобрался легко к быстро. Понял: густопсовость мне не по плечу. Но и подставлять голову под дубинку этих неандертальцев я тоже не собирался. Я принял в качестве руководства к действию мысль моего великого предка М. И. Кутузова о том, что победить Наполеона он не может, а обмануть постарается. Великому предку это, как известно, удалось. Справился со своими задачами и я. Но обо всем по порядку.

Как я уже сказал, вторая половина курса состояла из выпускников десятилетки, на войну не успевших. Среди них были талантливые люди. Например, Иосиф Стучевский увлекался египтологией. Ни в какие дебаты он ни с кем не вступал, все, наверное, понимал, но молчал и учился. Было и еще несколько таких ребят, старавшихся узнать побольше и молчавших во всех случаях, не касавшихся науки. Находились и не менее умные, но гораздо более темпераментные ребята: американец Тим Райен – сын американских коммунистов, вывезенный из США еще в младенческом возрасте. (Ныне он стал Т. Тимофеевым и директором Института международного рабочего движения.) Интересным парнем был косой и нескладно высокий Ленька Рендель и еще некоторые. Они жадно учились и зачарованно смотрели на «фронтовиков», внешне весьма впечатляющих знанием жизни, готовностью дать совет, попокровительствовать и т. д. На эту приманку некоторые клевали. Так, несколько умных девочек и мальчиков, учившихся на курс выше меня, обратились за некоторыми разъяснениями по поводу замечательных социалистических свобод к Кара-Мурзе. Среди обратившихся была дочь немецких коммунистов-эмигрантов В. Шелике. Мурза выслушал их, назвал заблудшими овечками, попросил выразить свои чувства и сомнения на бумаге, перечислить сомневающихся. Те так и поступили, а потом на курсе был устроен погром. Сомневавшихся повыгоняли из комсомола, а примкнувших к ним фронтовиков, вроде И. М. Скляра – из партии. Ко мне с опасными вопросами обращался, главным образом, Ленька Рендель. Я ему отвечал, а он смотрел на меня, выпучив косые глаза. После XX Съезда Партии Ленька Рендель все еще терзался сомнениями. Делился ими он уже не со мной, а со своими, оперившимися к тому времени, бывшими однокурсниками. За это их пересажали в тюрьму и дали по 6–10 лет. Именно в это время дорогой Никита Сергеевич Хрущев на весь мир гаркнул, что у нас нет политических заключенных. Чего не соврешь ради великой цели!?

Большая часть студентов и студенток ходила по заслугам в середняках, но тоже, конечно, находилась под сильным влиянием «фронтовиков». Многим из «фронтовиков» нельзя было бы отказать ни в упорстве, ни в умении учиться. Немало было и просто талантливых людей, интриганством не занимавшихся. Но активно противостоять подлости и они не могли, слишком трудно было бороться с кликов в одиночку. А объединиться против когорты, завывавшей о верности т. Сталину, просто было делом опасным: могли обвинить в чем угодно, как угодно, выгнать из партии. И это еще нельзя считать самым страшным: могли просто посадить. Вовсю действовал Особый отдел. Женька Филонов – в общем-то неплохой, но дурашливый парень – ходил в так называемых политических информаторах. Я знал об этом по долгу службы (меня позднее избрали на высокий общественный пост). Так вот, он следил за политической зрелостью однокурсников и определял ее, как бог ложил на его совсем неподготовленную к такой ноше душу. Свои информации он ни с кем не согласовывал, а просто передавал их особистам. Но дело не только в этом. Не одни студенты отличались разношерстностью. Неоднородны были и преподаватели.

Я не стану сейчас перечислять крупнейших ученых, с которыми сталкивался, которых знал и глубоко чтил. Все дело в том, что они, создавая высокую творческую атмосферу на своих семинарах, погоду на факультете не делали. Объясняется это вот чем: на войне крупные ученые не были, т. к. не подходили по возрасту, да и вообще их, как то и следовало, уберегли. Но пережили они куда более страшную ситуацию – массовые аресты 30-х годов. Позднее их состояние охарактеризовала М. В. Нечкина на Всесоюзном Совещании историков в Москве в 1962 г. Я на нем присутствовал и слышал: «В эпоху культа личности историки оказались все разобщенными. Товарищ не мог говорить с товарищем, нельзя было поделиться своими мыслями, сомнениями, даже с близкими друзьями, и не потому, что ваш друг станет завтра предателем, а щадя этим самым друга, боясь поставить его в трудное положение при обсуждении какого-нибудь спорного вопроса». Так вот, крупные ученые искали нечто вроде революции рабов и т. п., а если таковой не находили, то публично в этом не признавались. Кроме них, на факультете толпилась многочисленная и горластая дипломированная голытьба, иногда со степенями, иногда без них. Она являла собой полную научную импотентность, но брала на глотку, клялась Сталиным, проклинала от имени его, партии и народа. Эти типы во множестве роились на кафедре Основ марксизма-ленинизма, Истории СССР, представляя на ней советский период и т. д. На кафедре Новой Истории преподавал «старый комсомолец» доцент Толмачев, приближавшийся к пенсионному возрасту. Он никогда ничего не написал разумного, более того, он никогда и ни о ком ничего, кроме гадостей, не сказал. Поднимаясь на кафедру во время партийных собраний, он не говорил, а орал, брызгая слюной. Кафедру Древних языков возглавлял чудесный добрый и умный Виктор Сергеевич Соколов. В ее почтенном коллективе были пожилые люди – отличные знатоки античности. Среди них вертелся преподаватель латыни Домбровский. Себя он считал единственным наследником учения академика Марра о языке. В то время это учение считалось марксистским. Так вот, Домбровский – худощавый мужчина со свирепыми сверкающими глазами – всех терроризировал своим марризмом. Когда марризму не повезло, Домбровский объявил себя (я сам слышал это) мичуринцем в языкознании.