выборы в Чехословакии, которые, возможно, позволили бы правительству принять более решительные меры, чтобы поставить страну на ноги.
Казалось, для нас наступило время посетить нашу бывшую родину и посмотреть, нельзя ли что-нибудь предпринять для восстановления.
До войны можно было за день добраться на машине от Йоганнисберга до Кёнигсварта. Когда в мае 1945 года мы ехали от Кёнигсварта до Йоганнисберга, мы были в пути шесть недель.
Автострады и хорошие дороги позволили нам сейчас добраться до цели за четыре с половиной часа.
На границе не было никаких трудностей. Мы сразу же получили визу. Окрестности становились всё красивее: волны покрытых лесами холмов, одинокие озера – но каждое здание обветшало. Разница с немецкой стороной сильно бросалась в глаза, тем более что разруха после войны была одинаковой с обеих сторон, и к тому же прямые разрушения войны не дошли досюда.
Здесь мы вновь встретились с той же разрухой, какая была тут в 1945 году.
Мариенбад, ныне Марианске-Лазне, казалось, стряхнул с себя в какой-то степени ту безнадежность, которая лежала на всей системе. Кёнигсварт, ныне Кюнцварт, наш домашний очаг, был расположен в десяти километрах от него. Мы немедленно поехали туда. По дороге я старалась думать о том, что миллионы людей тоже были вырваны из своих корней и своего прошлого, но жгучие воспоминания о далёких военных годах и угнетающие заботы последних дней перед побегом с новой силой овладели мной.
После нашего ухода американская армия под командованием генерала Паттона с её плакатами «OFF-LIMITS» («Вход воспрещен») обеспечила охрану дома и музея. Потом многие годы им пользовался как летней резиденцией американский посол Стайнхардт. Наконец он стал доступным публике музеем, который до семидесятых годов, несмотря на мелкое воровство, тщательно сохранялся его сотрудниками. Пльзенская «мафия» постепенно отодвинула их в сторону под предлогом основательной реставрации, и с тех пор дом был как следует разграблен.
Когда я теперь беспомощно стояла перед лицом этого разорения, то чувствовала себя как в дурном сне.
После того как в мае 1945 года мы совершили 600-километровый переход до Йоганнисберга, я вытеснила Кёнигсварт из своих мыслей. Затем наши горизонты вновь расширились, и когда наша жизнь стала охватывать всё более широкие круги, оставалось мало места для грусти по утерянному. Но теперь все военные годы всплыли в памяти; первый счастливый приезд с Павлом и Мисси, когда открытая старая коляска встретила нас в Эгере. Мы ехали, мягко откинувшись на спинки сидений после изматывающей дороги в поезде из Берлина, подвергавшегося непрерывным бомбёжкам, к красивому дворцу, который предстал перед нами, окружённый тёмными деревьями. Мы въехали в открытую ограду по поскрипывающему гравию мимо струящегося фонтана.
Фонарей на решётке уже не было; последняя пара их ещё криво висела на колоннах, между которыми мой Шотти поглядывал на посетителей. Ракушки, которыми был выложен герб, были выковыряны из своих гнезд. Новая крыша и множество куч с песком указывали на то, что здесь робко начали восстановительные работы, но не было видно ни одного рабочего.
Внутри здание было ободрано до основания, даже перила и мраморные площадки между лестничными пролетами были безжалостно вырваны, подход к главной гостиной замурован.
Этот зал, украшенный статуями Кановы и самой красивой мебелью, несмотря на его большие размеры, служил летом приятным, даже уютным местом отдыха – с обеих сторон он выходил на широкие балконы.
Во всех комнатах стены были поцарапаны и покрыты пылью. Паркетные полы, двери, обивка, лампы, а также рога, висевшие вдоль длинного солнечного коридора, и гравюры Ридингера исчезли.
Если восстановительные работы и стали необходимы после стольких лет запустения и небрежения, то единственно разумным было бы приводить в порядок комнату за комнатой всё здание, как сделали мы после войны в разрушенном Йоганнисберге.
Большие неровные цементные блоки лежали во дворе вдоль флигеля, обращённого к саду. Маленький подержанный автомобиль стоял там же и служил столом для раскладки планов восстановительных работ, над которыми сейчас склонились трое мужчин. Это были руководители польской реставрационной фирмы Exbud.
«Как это всё могло произойти? – строго спросила я. – Когда мы видели дом в последний раз в 1964 году, это был хорошо содержавшийся музей, и он оставался таким ещё около десяти лет». – «В нижнем этаже появилась сырость и завёлся древесный жук». – «И с тем, и с другим злом сегодня можно успешно бороться, не доводя здание до разрушения!».
В действительности он считался в Чехословакии пятым по важности памятником культуры. Сырость стен объяснялась тем, что, не предприняв никаких мер безопасности и не произведя каких-либо расчётов, связанных с канализацией, был поднят уровень проходящей мимо дворца дороги. Дождевая вода беспрепятственно устремилась в дом.
Так называемый управляющий утверждал, что все вещи и предметы, а также мебель, находившаяся во дворце, были сфотографированы и перевезены в другое наше поместье – Плази (Пласс). Остатки были отправлены в Тепл, фотографии находятся и здесь и там; кое-что хранится также во дворце Козель под Пльзенем.
Это «распределение» является уже само по себе разрушительным, так как в конце уже трудно установить, какие вещи и предметы к какому дому относятся. Мне пришлось узнать, что в одном дворце, например, были навалены тысячи стульев, в другом беспорядочно сложены штабелями картины, в третьем – масса фарфора. Государство «как сверхуправитель» оказалось не в состоянии хранить культурные ценности, так как при подобном бессмысленном распределении непрерывно происходят кражи и контрабандная продажа.
Слава Богу, такие времена прошли, и я могла сказать: «Завтра в девять часов утра я хотела бы просмотреть фотографии дворцовой обстановки». Управляющий растерянно ответил: «В девять слишком рано…» – «Разве вы не начинаете работать ещё раньше? – спросила я с иронией. – Времена изменились, и, вероятно, и вам придется перестроиться».
Настоящей же причиной растерянности управляющего было то, что он хотел успеть предупредить своих товарищей в Пльзене, а сделать это так рано не мог.
Здания, расположенные вокруг дворца, были в состоянии полнейшего разрушения. Отбросы и деревянные доски валялись вокруг, как обломки после кораблекрушения.
Когда известный пражский фотограф Прокоп, которого я позднее посетила, делал в Кёнигсварте свои снимки, он оборудовал для себя скромный уголок в пивоварне. Едва было готово его «гнездышко», как он был выдворен оттуда пльзенской группой.
Им не нужны были свидетели.
В летние времена, когда мы ждали следующего короткого отпуска Павла с русского фронта, Курт накрывал нам ужин на балконе, выходящем в парк. Верный старый дворецкий рассказывал нам при этом о детстве Павла, о больших охотах осенью, о ежегодном посещении Кёнигсварта испанским королем Альфонсом XIII. Здесь же был поток посетителей
