Развернулась нелепая, мелочная, паршивая грызня. И конец ее не предвиделся. Ко мне по-прежнему хорошо относились студенты. Отлично прошло отчетно-перевыборное собрание на курсе. Меня вновь избрали секретарем бюро. И это несмотря на борьбу против космополитизма. Правда, М. Т. Белявский, в соответствии с духом времени, предупредил меня перед собранием: «Не зазнавайся, не зажимай критику!» Все это хорошо. Я никого, никогда не зажимал в делах критики и самокритики. Но мышиная возня вокруг Гусева на курсе, Кара-Мурзы, Найденова на факультете уродовала жизнь. Я грустно делился впечатлениями с С. Л. Утченко. Он мне сказал: «Ну послушайте, Алексей Леонидович, везде есть свои Гусевы. Мне труднее, чем вам. Надо выдержать!» И мы пошли пообедать в кафе гостиницы «Москва».
А борьба шла. Стороны пользовались любым способом, приемом, случаем, чтобы насолить друг другу. Иной раз можно было бы что-то не заметить, к чему-то отнестись терпимее. В обстановке склоки все замечалось и обострялось. Вот случай. Мой однокурсник гусевец и мурзавец Савостьянов поместил какую-то корреспонденцию, кажется, в «Вечерней Москве». Получил гонорар. Куда мог пойти недавний лейтенант с пятью сотнями рублей (в старых масштабах цен)? Побриться в парикмахерской гостиницы «Москва». Пока его обхаживали, он увидел отразившуюся в зеркале заманчивую надпись «Биллиардная». Побритый и освеженный, Савоська вошел в это московское «Монако». Партнеры нашлись немедленно и немедленно проиграли ему несколько сотен. Победитель хотел уйти, но ему сказали: «Неприлично! Надо дать возможность отыграться несчастным жертвам его биллиардного мастерства. Еще через пару часов Савоська спустил выигрыш, гонорар, пиджак и еще рублей 400–500. Типчики усадили лейтенанта запаса в такси, привезли в общежитие на Страмынке и потребовали проигрыш на бочку, пригрозив возмездием в случае отказа. Савоська обратился за ссудой к комендантше и в знак того, что не задержит с отдачей, вручил ей партийный билет. С отдачей он задержался, а комендантша принесла билет в партбюро. Это единственное место, где его у нее приняли. Конечно, Савоська, задолжавший к тому же многим преподавателям, заслуживал кары. Но можно было бы все-таки отнестись к делу спокойнее… Не тут-то было. Разбор дела Савостьянова происходил на партийном бюро, где я председательствовал. По уровню обрушенных на Савоську инсинуаций, по искусству превращать муху в слона, по количеству крупицами собранного дерьма и выливаемого на чужую голову, мы далеко превзошли римского витию Цицерона в его фальсификациях на Луция Сергия Кателину. Сережка Науменко, указуя на Савоську длинным бледным пальцем, дико крутя живым глазом и невидяще сверкая неподвижным искусственным, кричал тонким голосом: «Савостьянов предатель!» Я, выяснив, что обвиняемый читает дневники Блока, связал это чтение с его падением. Благоразумный Моисей Руввимович Тульчинский сказал: «Ну, Кац, это ты слишком!» Будто бы я сам не знал об этом!! Но Савоська был гусевцем. Он стоял и дрожал мелким бесом. Из партии его исключили. Ну и что? Неужели вся университетская жизнь сводилась к этому свинству? Нет. Конечно нет. Но свинство это страшно мешало жить. А было и хорошее.
Я много занимался. Слушал спецкурс С. Л. Утченко «История римских политических учений». Н. А. Машкин тоже читал специальный курс. «История римских провинций». Он же продолжал вести спецсеминар, руководил моей курсовой работой по внешней политике императоров Юлиев-Клавдиев. Эта тема меня увлекла, я читал Тацита, Светония, глотал книги на разных языках: по-немецки быстро, по-английски медленнее, французские – по складам. Однажды спросил Николая Александровича, можно ли эту тему развить в дипломную работу. Он согласился.
1948–49 учебный год ознаменовался и вот чем: я обзавелся гражданским костюмом. Яша Шварц достал ордер на пошив его в хорошем ателье. Этим дело не ограничилось. Я купил себе коричневую шляпу, которую и надел вместо военной фуражки без звездочки. Женя нашла, что я выгляну прилично. Ленька Рендель, увидев меня в шляпе, издал вопль индейца, снимающего скальп, и крикнул: «Кац обуржуазился! Лучшие люди попадают под тлетворное влияние запада!» Я приказал Леньке замолчать и показал ему клеймо, свидетельствовавшее, что шляпа made in USSR.
Женя и я временами ходили в театр. Слушали в Большом «Садко». Была какая-то юбилейная постановка, арию индийского гостя пел постаревший Лемешев. Ему бурно аплодировали. Громадное впечатление произвел Добронравов в «Царе Федоре» А. К. Толстого, Хмелев – в «Дядюшкином сне» Достоевского, Мордвинов в «Отелло». Борьба против безродного космополитизма плодотворно сказалась на работе кинопроката. Наших фильмов появлялось очень мало. Но кинотеатры-то должны были работать и приносить прибыль. Поэтому в них пускали трофейную кинопродукцию. Я сумел посмотреть снятый в гитлеровской Германии фильм, обличающий английскую колониальную политику. Название его забыл. В это же время я увидел отличную картину «Под кардинальской мантией» с участием Конрада Вайта. Шли «Железная маска», «Дорога на эшафот» и множество всякой всячины. Но все это было пустяком по сравнению с четырьмя сериями «Тарзана». Их смотрела вся Москва. Пробиться в кинотеатр было невозможно. Я ходил на утренние сеансы к 10 часам утра. «Тарзан» никого не оставил равнодушным. Один мой знакомый плакал. Виктор Сергеевич Соколов негодовал на то, что съемки зверей производились не в Африке, а в каком-то парке, на ограниченном участке: впечатление от фильма снижалось. И слоны, как он определил по ушам, были вовсе не африканскими, а индийскими. Несмотря ни на какие трудности, я просмотрел каждую серию «Тарзана» по четыре-пять раз. Громадной популярностью пользовалась двухсерийная «Индийская гробница». В метро, во всех прочих видах транспорта, в магазинах, у нас в читальном зале спорили: кто играет героиню фильма Зиту, мужчина или женщина?! Я выдвинул контрвопрос, кто играет в том же фильме знаменитого слона – верблюд или лошадь? Спор произошел и в нашем доме: я намекнул, что не прочь был бы познакомиться с Зитой. Женя ответила, что ее бы вполне устроил магараджа. Я сказал: «Ты его имеешь!»
Были у нас и трудности. В медицинской библиотеке громили космополитов, устраивали всякие переаттестации. Женя держалась на капризной благосклонности начальника отдела кадров, ценившего в ней фронтовую закваску. Но вот наступило время менять Жене паспорт. У нее потребовали свидетельство о рождении. Его, разумеется, не было. Была сама Женя – наиболее убедительное свидетельство того, что она родилась. Но этого оказывалось недостаточно. Множество людей в Москве мучилось от отсутствия этих паршивых свидетельств. Кончилось тем, что Жене паспорт выдали, но она много моталась по разным отделениям милиции, от одного начальника к другому. Приближался Новый год. Моя мама ушла к Зыковым готовить фаршированную рыбу. Борьба с космополитизмом не отменяла широкого признания этого блюда. Пока мама фаршировала рыбу, Женя зафаршировалась Наташкой. Я испугался: впереди оставался пятый курс и очень неопределенная перспектива. Мы поспорили с
