при Нероне определялись сменой у кормила правления старой аристократии, настроенной мирно, «новыми людьми», стремящимися к новым завоеваниям. Сопоставление разных источников позволило мне определить совпадение внешнеполитических интересов у разных прослоек правящих сословий империи. Но они боролись за власть. Когда эта борьба стихала, правительство активизировало внешнюю политику. И наоборот. Раз мне удавалось поколебать главный вывод О. В. Кудрявцева, то и остальное поддавалось переосмыслению. Короче говоря, я приходил к совсем иным, сравнительно с О. В. Кудрявцевым, выводам о характере и результатах политики Нерона в Армении. Все это было хорошо. Но в работе я взял для себя задиристый петушиный тон, что никак не соответствовало ни характеру моего оппонента, ни его высокой эрудиции. Получалось соревнование слона и Моськи, причем я выступал в роли последней. Н. А. Машкин находился в санатории. Мне бы поехать к нему проконсультироваться. Тогда бы и тон можно было бы изменить и план составить белее четкий. Но я увлекся работой, читал, рассказывая о наплывавших мыслях Тамара Михайловне, целые дни проводил в кабинете рядом с ее столом, писал, поощряемый ее улыбками. Она и читала все, что я писал. Для поездки к Н. А. Машкину времени у меня не нашлось. Я творил. Моя самоуверенность постоянно подогревалась: Витя Смирин, Леша Жданко и многие другие студенты, в том числе и скептический Зямка Корабельников, слушали мои размышления, похваливали. Аспиранты и аспирантки с удовольствием поощряли меня, узнавая, как я громлю Кудрявцева. К ним присоединился и А. Г. Бокщанин, с которым я к этому времени познакомился достаточно близко. (Я пересдал ему на «отлично» тройку, полученную в январе 1941 года. И на этот раз я отвечал не особенно блестяще, но Анатолий Георгиевич был снисходителен.) Я писал. Мысль моя постоянно и напряженно работала. Я чувствовал себя не только современником, но просто приятелем Нерона, Сенеки, Агриппины, сенаторов и полководцев. Легко и просто, во много раз лучше, чем они, я решал проблемы войны и мира в средиземноморской империи.
Была и другая жизнь – сложная и противоречивая – с радостями и огорчениями, грустная и легкомысленная. Как грибок росла Наташка. Она быстро исчерпала запасы Жениного молока и перешла на дополнительный паек. Сначала она преимущественно спала, потом стала бодрствовать, когда следовало бы спать. Шло время. Особых отцовских чувств и обязанностей я не испытывал. Даже недооценивал Наташкиных способностей. Я купил яркую книжку сказок Андерсена. Купил для себя и только показал Наташке. Так вот она решила завладеть именно этой книжкой, именно ее помять и порвать. Я утверждал, что Наташке все равно, какую книжку уничтожить. Моя мать и Женя думали по-другому. Они заметили, что Наташка перестает выть только, когда хватается за яркие страницы сказок Андерсена. Потом она изъявила желание получить в подарок корову. Я купил ей за 40 рублей корову, которая умела мычать. Принес домой. Корова замычала, Наташка перепугалась. Но вот однажды Наташка заболела. Сначала просто что-то случилось с желудком. Как-то вечером она расхаживала по мне и накакала прямо на мое лицо. Вот теперь я понял, что она моя дочь, т. к. не ощутил дурного запаха. Болезнь оказалась серьезной. Пришлось Наташку отвезти в больницу. Я испытал настоящие муки. Все время только и думал про Наташку. К счастью, все обошлось благополучно. Отощавшую и злую, мы привезли ее из больницы домой. И все-таки я мало наблюдал Наташку. Слишком был занят университетскими делами.
Произошли перемены в жизни партийной организации факультета. Кара-Мурзе, Гусеву и прочей компании был нанесен непоправимый удар. Секретарь парткома Университета Прокофьев отлично понимал, что Лаврин все-таки без страха и упрека.
На одном из активов выступил член Парткома молодой физик – марксист профессор Ноздрев. Он объявил совершенно неожиданно следующее: Кара-Мурза в 1938 году был репрессирован. Конечно, его освободили, это хорошо. Но средства, которыми он в наши дни пытается выразить преданность партии, очень сомнительны. Мы очумели. Лаврин, оказывается, знал эту подробность биографии нашего оппонента, но джентльменски молчал… Я сам видел, как алебастрово белый Мурза объясняет что-то во время перерыва величественному физику – марксисту… После этого Мурза оставил поле боя. Начались отчетно-перевыборные собрания. На собрании кафедры этнографии я дал последнюю битву Гусеву. Я сказал: «Более года Гусев занимался интригами, вместо того, чтобы учиться. Себе мешал и другим портил жизнь. Только благодаря чуду он остался в партии. Теперь кончается наша учеба в Университете. Я не намерен тратить время и силы на Гусева. Если он не признает свое поведение неправильным, он все-таки будет исключен из партии». Гусев в ответ рычал и плакал от злости. Меня поддержали все в партийной группе. Декан факультета добрый профессор Новицкий тихо говорил: «Товарищи! Зачем так? К чему такая страстность?» Я не обращал внимания на эти увещевания: я был измучен и зол. После этого собрания встретился с печальной девочкой Таней Ветохиной. Она взяла билеты на симфонический концерт в Доме Союзов. Я сидел, слушал чудную музыку и ничего не слышал: продолжал в душе ругаться с Гусевым.
Прошло партийное собрание курса. Я отчитался. Гусев и еще несколько человек попытались тявкать. Ничего не вышло. После прений я попытался подвести итоги в заключительном слове, но сил не было и из заключительного слова ничего не получилось. Моисей Руввимович Тульчинский с изумлением сказал: «У Каца что-то сломалось!» Началось выдвижение кандидатур в новый состав бюро. Выдвинули и меня. Я сказал: «Товарищи! Два года я возглавлял организацию. Все знают, сколько у меня это забирало времени и сил. У меня родилась Наташка, но она не знает меня, потому что я студент, парторг и еще бог знает кто, только не отец. Дайте самоотвод!» Все одобрительно зашумели. Я получил самоотвод и перестал быть руководителем курса. Конечно, это сразу снизило мои акции. Все удивлялись, как это я перед распределением добровольно сошел с поста? Но дело вот в чем: во-первых, у меня не оставалось сил; во-вторых, я был сталинским стипендиатом. Мои заслуги тем самым оставались непоколебимыми. Секретарем партбюро факультета избрали моего однокурсника Павла Волобуева. Он не был ни мурзавцем, ни лавринцем. В связи с этим Лаврин считал его заклятым врагом прогресса. Но мне Волобуев после собрания сказал: «Алексей, не беспокойся, в обиду тебя не дам!» И не дал, но об этом ниже.
В апреле 1950 года я закончил дипломную работу, перепечатал на машинке, переплел в университетской типографии и отдал читать Н. А. Машкину. В оппоненты мне назначили А. Г. Бок щанина и аспирантку Нину Белову. Н. А. Машкин прочитал работу. Он выразил сожаление, что я
