симпатизировала Перегудову, творила, бесспорно, имея перед глазами наш труд об учебнике Н. А. Машкина, написанный в достойных тонах.
Такая вот статья предшествовала в «Вестнике Высшей Школы» нашему творению. Но этого мало. Была там и редакционная справка «Об учебниках по истории». В ней прославлялось значение гениальных трудов Сталина о языкознании для написания учебников по истории. И далее говорилось: «На состоявшихся в последнее время заседаниях кафедр исторических дисциплин были вскрыты многие недостатки в постановке преподавания истории и в учебной литературе, намечены пути перестройки научной и педагогической работы в свете указаний товарища Сталина». Свидетельством следования сталинским указаниям преподносилась статья Колобовой. А ниже следовало: «К сожалению, критика и самокритика получила свое развитие далеко не во всех кафедрах. Публикуемая в настоящем номере журнала статья группы членов кафедры древней истории Московского Университета, посвященная разбору учебника Н. А. Машкина, свидетельствует о том, что авторы статьи не сделали для себя необходимых выводов из трудов товарища Сталина по вопросам языкознания». Вот так-то. Человеку, представляющему общественную ситуацию 1950 года, ясно, к чему могло привести такое редакционное замечание. Знал, ох, как знал о возможности такого поворота дел В. И. Авдиев. Потому и не подписал нашу статью. В наиболее сложном положении оказывались Е. Ф. Плотникова и я. Преподаватели Кафедры, подписавшие статью, были беспартийными. Тем не менее им грозило строгое внушение. С. Л. Утченко состоял на партийном учете в Институте Истории.
Тем временем Партийное бюро нашего факультета создало комиссию по разбору нашей рецензии и выяснению обстоятельств, доведших нас «до жизни такой». В те годы этот вопрос, обращенный поэтом Некрасовым к проститутке, нередко произносился поборниками критики и самокритики. Я спросил П. В. Волобуева, что же будет? Он ответил: «Строгача тебе придется вытерпеть. Больше ничего особенного». Я загрустил, радовался только тому, что уже аспирант, а то было бы хуже.
В редакционной реплике говорилось о статье Перегудова: «В № 8 журнала “Вестник Высшей Школы” была помещена в порядке обсуждения статья М. Н. Перегудова “Вопросы исторического материализма в учебниках по истории”. Хотя в статье и содержится ряд ошибочных положений, в ней правильно подчеркивается необходимость работы по дальнейшему улучшению учебников, в которых не все вопросы получили достаточное освещение с позиций исторического материализма…» Вот, как обернулось дело. Е. Ф. Плотникова, прекрасная в гневе, спросила у своего знакомого Браславского, почему он позволил себе так подло обойтись с порядочными людьми! Тот, кажется, сослался на свои служебные обязанности в редакции. Комиссия факультета принялась за работу…
Бесконечно медленно тянулось время, прошел февраль. Однажды веселым мартовским утром я, как обычно, купил в киоске у метро «Сокол» газету, развернул ее, рассчитывая на веселенький фельетон, и увидел списки лиц, удостоенных Сталинских премий за 1950 год. Я стал искать знакомых и… о, радость!! Вот черным по белому написано, что Сталинская премия второй степени присуждена Н. А. Машкину за труд «Принципат Августа». Я аккуратно свернул газету, доехал до площади Свердлова, степенно дошел до факультета и вступил в партбюро. Там сидел член его Миша Юрьев, возглавлявший знаменитую комиссию по расследованию антиперегудовской деятельности. Я его, как ни в чем не бывало, спросил: «Миша, когда же все-таки закончится работа комиссии?» Он поднял на меня печальные глаза: «Комиссия распущена!» Я взял телефонную трубку и позвонил в редакцию «Вестника Высшей Школы», чтобы узнать, по каким числам там выплачивают гонорары. (31.12.1971 года)
(1.1.1972 года)
С момента зачисления меня в аспирантуру я принялся осуществлять намеченный рабочий план. К. К. Зельин посоветовал мне разработать тему «Политическая борьба в Афинах в 90–80 гг. до н. э.». Он же помог мне составить библиографию. Я прочел источники, много работ на русском и немецком языках. Источники читал в переводах, сравнивал нужные места с греческим оригиналом. Получилась статья на 40 страниц. Я в ней не петушился, но не отказывался от ярких характеристик. Начиналась она так: «Период 490–480 гг. является переходным в истории Аттики. Под Марафоном фаланга афинских гоплитов обратила в бегство до тех пор непобедимые войска персов. Слава спасителей Эллады от варварского нашествия досталась афинянам». Некоторые выводы были новыми. Главный из них формулировался так: «Рост и усиление демоса привели к ослаблению сил аристократии. Кроме того, разгром Аттики ослабил землевладельческую знать. Таким образом, противоречия внутри аристократии должны были сглаживаться, между ею и демосом – усиливаться». Проявлением этих новых противоречий стали события времен Эфиальта и Перикла. Статью я написал и отдал Т. М. Шепуновой. Она прочла, покачала головой, но в целом похвалила. Одобрил ее и К. К. Зельин. Может быть, в ноябре я ее докладывал комиссии, среди членов которой был и Константин Константинович. Он и отметил, что выводы в статье заслуживают внимания. Я получил «отлично». Меня поздравили и с тем, что я первым из аспирантов приступил к сдаче кандидатского минимума. Поздравила меня и Т. М. Шепунова, сказав при этом: «Я так беспокоилась. Ведь у вас не историографический обзор, а какая-то удивительная путаница». Так был освистан один из предметов моей гордости. Историографию я писал по проблемам, не выделив ее в особый раздел, поэтому я в разных местах обращался к одним и тем же авторам. Получилась, как я и сам в том убедился, «эклектическая похлебка», как любили тогда выражаться. Высокая интеллигентность моих оппонентов спасла меня от уничтожающей критики этой части работы. Виноват был, конечно, во всем я. А. Г. Бокщанину я показал готовую статью. Он мог бы сделать мне замечания, но тогда пришлось бы отложить экзамен, а этого ни я, ни Анатолий Георгиевич не хотели. Так и сошло.
Вскоре я сдал еще един экзамен уже по древнему Востоку. Я писал о развитии персидской деспотии при Кире и Дарии. Ничего особенного в этой работе быть не могло, т. к. я не мог пользоваться источниками, выходившими за рамки хрестоматии. Правда, я прочитал интересную английскую книгу об Иране. Экзамен прошел спокойно. В конце полугодия аспирантов и их руководителей собрал новый декан Исторического факультета Б. А. Рыбаков. Нам задали один вопрос: «Кто начал сдавать кандидатский минимум?» Я оказался впереди всех, и С. Л. Утченко после совещания поздравил меня. Так прошла первая половина аспирантского года. Экзамены по философии, английскому языку и Истории Рима предстояли весной. Я принялся за доклад в историографическом семинаре, который вел К. К. Зельин. Он предложил мне тему: «Социально-экономический кризис в Римской Империи 3-го века в исторической литературе». Библиография включала 10 работ Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, 13 работ буржуазных историков (из них две большие работы на немецком и две на английском языках),
