Маленький принц и его Роза. Письма, 1930–1944 - Антуан де Сент-Экзюпери

день создаст прекрасную чашку за пять минут себе на забаву. Но для него она будет пустяком. Произведение живет столько времени, сколько времени ты его создавал.

Художник не продвинется ни на шаг, если разрисует хоть сто тысяч чашек подряд, надеясь, что его осенит гениальность.

Метод «в час по картине» кажется мне оскорбительным. Я предпочитаю другой: одна картина за всю жизнь. Если копать долго-долго, можно докопаться до истины. Если сто тысяч раз ковырнуть землю лопатой, воды не добыть.

(Нью-Йорк, конец апреля 1942)

Детка Консуэло,

Я в крайнем замешательстве. Я готов помочь вам, помогите и вы мне тоже. В Канаду [148] я собираюсь не на одни сутки. Значит, придется приехать вам. Двадцать минут я буду в ярости: не стоит на меня обижаться. Это ненадолго…

Мы поедем, чем-нибудь полюбуемся. Вы будете довольны, может быть, и я тоже. Консуэло, если бы вы знали, как мне нужна помощь…

Ваш

(Квебек, май – июнь)

Консуэло,

Вас найти невозможно!

Вы не у парикмахера, а за нами зашел доктор Бризбуа [149].

Я задерживал его, сколько мог, но дальше уже невозможно: невежливо…

Я бесконечно сожалею, что иду на прогулку без вас, это не по моему желанию и не по моей вине.

Позвоню вам через час.

(Нью-Йорк, лето 1942)

Тоннио,

Вы назначили мне встречу в 10 часов сегодня вечером очень милым тоном. Я не понимаю… скоро час ночи… я жду. Почему вы меня так обманываете, почему вы мучаете меня, заставляя ждать, вы, который так не любит ждать… Вы не находите, что я и так уже очень утомлена и очень несчастна из-за этих отдельных квартир [150], из-за жизни, которая меня убивает бесконечным ожиданием нашего счастья… о котором знаете только вы. Если его (этого счастья) на самом деле больше не существует… в вашем сердце… потому что я не могу в него больше войти… Тоннио, не будьте таким злым! Не играйте останками надежды-трупа. Я теряю уважение к вам, когда вы такой, мне начинает казаться, что все это сплошные ярмарочные фокусы… Адвокат, судья… пресса… Я не хочу больше ждать… Я не могу больше ждать… Я теряю разум. Бог не слышит меня… каждая минута – тьма, вы не приходите, вы не звоните… Господи… Защити меня… Вы что, ангел тьмы? Я уже в бездне, куда столкнули меня вы вашими прекрасными рассуждениями и добрыми словами… Тоннио, я схожу с ума… Я приняла таблетки, чтобы заснуть, не беспокой меня ночью… лишь бы мне заснуть… Я без сил! Пусть простит вас Бог, как прощаю вас я, мой муж.

А вы не думаете, что я жду с десяти часов. Я вернулась на пять минут – узнать, поеду ли я завтра за город – предложить, если вы один, вам свое общество.

(Телеграмма)

(20 июля 1942)

(Нью-Йорк [153], конец декабря 1942)

Консуэло, я очень несчастлив.

Эта история ночью на Рождество [154], когда вы были такой злой, вы продолжаете ее вспоминать. Я хотел все простить. Зачем каждый день стараться мне доказать, что это была моя вина? Вина была ваша, детка Консуэло, и я вам ее простил.

Думаю, ваш ужин и ваш концерт этим вечером – грех против меня. Ваши слова с туманной угрозой мне сказали об этом. Никогда, Консуэло, я не грозил вам, что уйду. У меня есть недостатки, но вы живете рядом со мной в полной безопасности. Я всегда говорил вам: «Я надежней скалы. Вы можете спать спокойно. Я защищаю вашу жизнь».

Но в каждой ссоре – особенно, когда вы неправы – вы стараетесь разрушить мою.

Почему так случилось – что, любя вас, – я так с вами мучаюсь?

Почему, когда я вернулся – вместо того, чтобы ласково меня поцеловать и мило сказать мне «пока», чтобы у меня посветлело на сердце, и я сел работать (конец отсутствует).

(Нью-Йорк, зима 1943)

Ссоры всегда имеют более глубинный смысл, чем кажется на первый взгляд… Я отчаиваюсь потому, что я перестаю работать. Меня ужасает растрата, мне кажется, я лечу в бездну, и мне из нее не выбраться… И меня переполняет горечь, потому что сцены вроде той, что была в рождественскую ночь, опустошают меня на долгие недели, лишая возможности работать. После психологического шока, ночной тревоги, мучительного ожидания я долгие дни остаюсь бесплодным, и мне кажется, что так будет всегда… Помогать мне в работе не значит побыть милой один день, мне это не поможет. За один день я не вернусь к работе. Помочь – это пощадить меня от ударов, которые так надолго оставляют во мне рубцы.

(Нью-Йорк, зима 1943)

Единственная моя проблема… работа. Если вы создадите для меня спокойную атмосферу, если я буду спокоен и буду работать – я буду счастлив. Не моя вина, если потрясения вроде той рождественской ночи выбивают меня на целый месяц, и я с неимоверным трудом восстанавливаю равновесие… Вокруг меня должен быть покой. Вам нужно жить своим домом…

(Нью-Йорк, зима 1943)

Я хотел вас порадовать и пригласил на концерт [157]. Я хотел попытаться жить с вами в мире.

Я испытал шок, когда вы подошли и потянули меня за рукав. Я излишне чувствителен. Чувство тоскливой безнадежности было несоразмерно с жестом, который, возможно, был даже мил.

Мне нужно было немного побыть одному. Десяти минут одиночества мне бы хватило, чтобы вас простить. Я неожиданно встретил Жака Маритена [158], он один из святых с белоснежными волосами. Я взял его под руку. Я ничего не сказал. Я напитался его покоем. У меня на сердце стало тихо. И я вернулся.

Вернувшись, я вас не нашел, и сердце у меня больно сжалось. Мне невыносимо знать, что я огорчил вас. Я знаю, что в этот вечер был виноват я. Я понял это сразу, как только вы отошли.

Пустяковые жесты, от которых у меня вдруг перехватывает горло, сами по себе не имеют значения, но они возвращают меня в прошлое. А я тогда так мучился. И больше уже не могу. Рука, схватившая мою руку, когда я говорил со своим другом детства, обретенным непостижимым образом, – это было сравнимо с перевернутым столом в Мадриде.

Консуэло, Консуэло, как бы я хотел суметь и забыть наше прошлое. Но тогда я так близко подошел к смерти. И что-то во мне разрушилось, может быть, непоправимо. Понимаете, меня больше ничего не держит. Для меня мучительно доставлять вам огорчения, и я задыхаюсь от малейшего приближения прошлого.

И еще