ответил ее виновнику, пришедшему к нему с извинениями: «Вот только не надо сантиментов. Автогонки – не школьные игры. Просто помни: я с тобой еще поквитаюсь». [144]
Превыше всего Рене любил сам процесс вождения – за то дивное ощущение, что за рулем ты сливаешься с машиной в сбалансированное и гармоничное единое целое, и все становится кристально ясным, поскольку ничего иного в мире более не существует. У него, собственно, и не было иного выбора, кроме как вернуться в гонки вопреки всем опасностям, угрожавшим теперь настолько реально, насколько ему и в дурном сне привидеться не могло в ту пору, когда он беспечно рассекал по окрестностям Ниццы на своей первой Bugatti.
После выписки из больницы Рене успел еще в том же сезоне заявиться на пару гонок на другой T51, но оба раза сошел. Но, так или иначе, дела у него в качестве независимого гонщика после разрыва с Maserati явно пошли в гору, и сезон он завершил на пятом месте в общем зачете серии Гран-при. Против новых Alfa Romeo P3 он явно не тянул, зато Широна и его партнеров по заводской команде Bugatti опережал регулярно. Так что, на правильной машине и в подходящей команде ему теперь вполне по силам было бы побороться за осуществление своей амбициозной мечты стать чемпионом Европы.
Поздней осенью его пригласил на ланч Бартоломео Костантини, которого все до сих пор по старой памяти звали просто «Мео». После Первой мировой этот летчик-ас пересел на Bugatti и выиграл немало крупных состязаний в составе заводской команды фирмы из Мольсайма, а по завершении гоночной карьеры стал ее спортивным директором. За ланчем высокий, статный и, как обычно, серьезный Костантини сделал Рене официальное предложение присоединиться к заводской команде Bugatti.
– Ну а что, я готов, – бесстрастно ответил Рене, не показывая виду, что готов прыгать от радости. [145]
На следующий же день Рене, подписывая контракт, познакомился, наконец, лично с Этторе Бугатти. Le Patron – как всегда, в своем фирменном коричневом котелке – оказался мужчиной за пятьдесят с одутловатым мясистым лицом и пронзительно голубыми глазами. Но самым примечательным в нем были его руки: элегантные длинные пальцы его беспрестанно двигались, так что Рене показалось, будто Бугатти дирижирует каким-то невидимым оркестром. Ну а после того, как они согласовали условия и ударили по рукам, Рене просто просиял от восторга – и тут же бросился звонить в Ниццу оповещать о своем невиданном успехе весь многочисленный семейный клан Дрейфусов.
Тем же вечером они отпраздновали это событие с братом Морисом, который теперь жил и торговал плащами в Париже. Они так громко и радостно обсуждали случившееся под звон бокалов, что весть о великом успехе Рене вскоре облетела весь ресторан. [146]
В начале 1933 года Рене переехал в Мольсайм и поселился там в отеле Heim. Назвать эту эльзасскую деревушку «городом при заводе» значило бы не сказать ничего; Мольсайм был попросту вотчиной патрона Этторе. Рестораны, магазины, аптеки, школы и вообще все существовало там лишь благодаря тому, что в 1909 году Этторе Бугатти решил превратить местную красильню в автомобильный завод. За первый год, набрав на работу искусных механиков, столяров и кузнецов, фирма изготовила пять автомобилей, каждый из которых был штучным произведением ремесленного искусства. [147]
Печать присутствия Le Patron’а отчетливо просматривалась на его заводе в Мольсайме повсюду. Полированные дубовые двери с медными ручками запирались на висячие замки́ с гравировкой FABRIQUÉ PAR BUGATTI [148]. Собственные литейные цеха для производства блоков цилиндров и тормозных барабанов. Собственная электростанция для энергоснабжения завода. Собственная кожевенная мастерская для ручного пошива обивки кресел. Собственные стекловары. Даже инструментальный цех – собственный, чтобы каждый ключик был идеально заточен под тонкости сборки Bugatti. [149] Внимание к деталям всегда было путеводной звездой Le Patron’а, – а вовсе не погоня за деньгами. [150]
Рене теперь целыми днями пропадал на заводе, вместе с Костантини доводя до ума подготавливаемые ему для будущих выступлений машины. Они испытывали различные карбюраторы и составы топливных смесей. Крутили двигатели на динамометрических стендах и настраивали шасси. Хотя братья Мазерати также допускали его за кулисы, от них он почерпнул лишь малую толику инженерных познаний по сравнению с полученными от спортивного директора Bugatti.
Сезон 1933 года открывался во Франции провинциальным Гран-при По у подножия Пиренеев. А за несколько дней до него газеты сообщили, что президент Пауль фон Гинденбург объявил имя нового рейхсканцлера Германии, который, в свою очередь, пообещал произвести такой переворот в мире автогонок, что мир быстро забудет о всяких Bugatti и им подобных.
11 февраля в «Зал славы» на бульваре Кайзердамм на открытие ежегодного Берлинского автосалона прибыл лично Адольф Гитлер. И при появлении на высокой, ярко освещенной трибуне этой одетой в строгий черный костюм фигуры в зале воцарилась гробовая тишина. [151]
Не прошло и двух недель со дня его назначения рейхсканцлером Германии, которое нацистская партия отпраздновала факельным шествием по столице. Французский посол Андре Франсуа-Понсе описал эту устрашающую картину в книге мемуаров «Роковые годы»: «Тяжелыми колоннами <…> выплывали они из темных глубин Тиргартена и парадным маршем шествовали через Бранденбургские ворота под сводом триумфальной арки. Вздымаемые ими факелы сливались в огненную реку». Поток коричневых рубашек чеканным шагом кованых сапог шествовал мимо посольства Франции и далее по Вильгельмштрассе, возвышая голос при прохождении мимо раскинувшего свои крылья дворца Рейхспрезидента. Из одного окна на строевые колонны взирал престарелый генерал Гинденбург, крепко сжимавший набалдашник трости своими скрюченными пальцами. В соседнем оконном проеме стоял Гитлер, – и отблески факельных огней ярко отсвечивали в его глазах. [152]
Новый рейхсканцлер быстро взял быка за рога и занялся укреплением своей власти. Он уже успел призвать к проведению внеочередных выборов в Рейхстаг, зачистить государственные посты от политических противников, арестовать тысячи несогласных, дать зеленый свет еврейским погромам, реквизировать радиостанции и заручиться финансированием своей избирательной кампании богатейшими банкирами и промышленниками Германии. Кормясь с искусственно нагнетаемого страха перед коммунистами с их насилием, он нацелился на приостановление действия многих гражданских прав и свобод, гарантированных Веймарской конституцией, включая свободу слова и печати, право на мирные собрания и неприкосновенность жилища без предъявления ордера на обыск. Увенчать же этот поток бурной деятельности Гитлер как раз и решил своим первым выступлением в новой роли рейхсканцлера как вождя нации перед массовой аудиторией на предмет пропаганды германского автопрома. Идеальной кандидатурой на роль любимца публики, который представит Гитлера собравшимся, оказался Манфред фон Браухич – высокий, статный и широкоплечий,
