него красные, словно он плакал.
- В чем дело? - спросил я.
- Расскажу позже, наверное. Очень тяжело, расставание - словно смерть, - и глаза Оскара наполнились слезами.
Вскоре мы сели в поезд и поехали в ночь. Я был настолько беззаботен, насколько это было возможно. Я думал о том, что наконец-то освободился от журналистики, и теперь еду на юг, чтобы писать книгу о Шекспире, и Оскар тоже будет работать в столь приятных условиях. Но мне не удавалось добиться от него ни единой улыбки, он сидел угнетенный, время от времени безнадежно вздыхал.
- Ради всего святого, скажи, в чем дело? - закричал я. - Вот ты едешь к солнечному свету, к голубым небесам и Средиземному морю винного цвета, и при этом ты недоволен. Мы остановимся в гостинице возле маленькой пропеченной солнцем долины, ведущей к морю. Ты будешь ходить из гостиницы по ковру сосновых игл, в долине у твоих ног будут цвести фиалки и анемоны, тебя будет услаждать аромат розмарина и мирта, а птица, вместо того, чтобы петь от радости, сложила крылья и повесила голову в хандре.
- О, не надо, - воскликнул Оскар и посмотрел на меня глазами, полными слёз. - Фрэнк, тебе не ведома великая романтическая страсть.
- Именно из-за нее ты сейчас страдаешь?
- Да, из-за великой романтической страсти.
- Боже правый! - рассмеялся я. - И кто же стал предметом этой новой привязанности?
- Не смейся надо мной, Фрэнк, иначе я тебе не расскажу. А если будешь слушать, я попытаюсь рассказать тебе об этом всё, думаю, тебе следует знать, и кроме того, наверное, если я тебе расскажу, это облегчит мою боль, так что зайди в купе и слушай.
Помнишь, как-то летом ты телеграфировал мне из Кале, назначил встречу в ресторане «Мэйр» с тем, чтобы потом мы пошли в «Театр Антуана», и я очень сильно опоздал? Помнишь вечер, когда за соседним столиком обедал Ростан? Это было именно в тот вечер. Я подъехал к ресторану «Мэйр» вовремя, как раз собирался выйти из «виктории», и тут увидел солдатика, проходящего мимо, наши взгляды встретились. Мое сердце замерло - у него были огромные темные глаза и утонченное лицо оливкового цвета - флорентийская бронза, Фрэнк, творение великого мастера. Он был похож на Наполеона в его бытность консулом, но - не столь императорская внешность, красивее...
Я был словно под гипнозом, пошел за ним по бульвару, как во сне: помню, возница побежал за мной, я дал ему монету в пять франков, я понятия не имел, сколько ему должен. Я не хотел слышать его голос - это могло разрушить чары, я молча шел за своей судьбой. Вскоре я обогнал парня, пригласил пойти выпить со мной, и он ответил в колоритном французском стиле:
- Ce n'est pas de refus! (Слишком хорошо, чтобы отказаться).
- Мы пошли в кафе, я что-то заказал. Забыл, что. Завязался разговор. Я сказал, что мне понравилось его лицо, когда-то у меня был друг, похожий на него, и мне хотелось всё о нем знать. Я торопился поскорее встетиться с тобой, но сначала нужно было подружиться с ним. Он начал рассказывать мне всё о своей матери, Фрэнк, да, о матери, - тут Оскар невольно улыбнулся.
- Но в конце концов я у него выпытал, что он всегда свободен по четвергам и будет очень рад меня видеть, хоть и не понимает, что мне могло в нем понравиться. Я выяснил, что больше всего в жизни он мечтает получить велосипед: он говорил о никелированных рулях и цепях, и в конце концов я сказал ему, что это можно устроить. Он был очень благодарен, так что мы назначили рандеву на следующий четверг, и я сразу же пошел обедать с тобой.
- О боже! - рассмеялся я. - Солдат, никелированный велосипед и великая романтическая страсть!
- Если бы я сказал о броши, ожерельи или брелке, которые стоят в десять раз дороже, ты счел бы это вполне естественным.
- Да, - признал я, - но не думаю, что я вручил бы ожерелье в первый же вечер, если бы в отношениях присутствовали какие-то романтические чувства, а никелированный велосипед мне кажется невыносимо комичным.
- Фрэнк, - укоризненно воскликнул Оскар, - я не могу с тобой разговаривать, когда ты смеешься. Я - вполне серьезен. Не верю, что тебе ведома великая романтическая страсть, и собираюсь убедить тебя в том, что ты не знаешь, что это такое.
- Валяй, - ответил я. - Я здесь для того, чтобы меня в этом убедили. Но вряд ли ты меня сможешь убедить в том, что возможна какая-либо иная романтическая привязанность, кроме любви к представителям противоположного пола.
- Не говори мне о противоположном поле, - воскликнул Оскар с отвращением в голосе и манерах. - Во-первых, что касается красоты, юношу и девушку даже сравнивать незачем. Подумай об этих огромных толстых бедрах, которые всем скульпторам приходится уменьшать и сглаживать, об этой груди-вымени, которую художник вынужден уменьшить, сделать округлой и твердой, а потом представь утонченные стройные очертания фигуры юноши. Ни один ценитель красоты не будет сомневаться ни минуты. Древние греки об этом знали: у них было чувство пластической красоты, и они понимали, что здесь - никакого сравнения.
- Не следует тебе так говорить, - ответил я. - Ты тут заходишь слишком далеко. Венера Милосская столь же прекрасна, как Аполлон, подлинной красотой. Струящиеся изгибы нравятся мне больше, чем худосочные фигуры, о которых ты толкуешь.
- Может быть, и так, Фрэнк, - ответил Оскар, - но ты ведь должен видеть, что юноша намного красивее, чем девушка. Это твой половой инстинкт, неправедный половой инстинкт мешает тебе насладиться высшей формой красоты. Юноши более представительны благодаря росту и длине конечностей, легкость придает им грацию. Женщины - коренастые! Ты должен признать, что фигура юноши - красивее, она исполнена более возвышенной духовной красоты.
- Что в лоб, что по лбу, - рявкнул я. - Твоему скульптору известно, что юношу с идеальной фигурой отыскать столь же сложно, как и девушку, и если ему приходится преобразовывать даже самую идеальную девичью фигуру, точно так же ему приходится преобразовывать и самую идеальную фигуру юноши. Если он вынужден делать более утонченными грудь и бедра девушки, точно так же ему приходится смягчать ребра и огромные выпирающие коленные чашечки юноши, неприятные большие лодыжки. Но, пожалуйста,
