твердит своим клиентам – мы все склонны пользоваться тем, что когда-то сработало, что отлично помогало в прошлом. И мы так же склонны пользоваться этим проверенным, когда оно уже вовсе не работает, когда оно устарело. Мы экономим каждый импульс своего мозга.
Поэтому глаза, конечно, не «горят». Просто, когда она смотрит в интересное будущее с красивого перевальчика, когда она видит, сколько чудес таят в себе будущие километры любимой работы, морщинки, появившиеся во время наших бесконечных споров, во время моих всепоглощающих запоев, во время экзаменов нашего сына – они разглаживаются. Глаза набирают цвет, зеленеют, карие оттенки вовсе пропадают. Ветер в грудь и снег в лицо возбуждают, она стоит на продуваемой седловинке своей жизни, и лежащий впереди ландшафт полон чудес и загадок.
Этот ландшафт еще слабо населен. Гештальт-терапией с участием лошадей мало кто занимается в нашей стране, она будет одним из первопроходцев (наверное, этично сказать – первопроходкой) в этих неведомых областях. Глаза, конечно, не «горят», они лишь чуть пристальней глядят, готовые различить чудеса и заметить опасности, ноздри стали чуть тоньше, изменилась посадка головы – она меняется, когда смотришь в прекрасное неоткрытое.
Я понимаю ее. Я знаю это чувство, помню его. Уходящая вверх, к острым пикам хребта, долина реки Байан-суу, белоснежная стена Цаган-Шибэту, под которой мы с Игорёшей Савинским скакали за браконьерами, даже просто склоны соседней с кордоном горы Башту, где я два раза за день наблюдал закат.
Спускался как-то с этих склонов, а на противоположной стороне долины солнце также спускалось за изрезанный горизонт. И скоро я вошел в вечернюю тень. Постоял, подумал и бросился бегом обратно, вверх по склону. Меня и жухлую траву скоро снова осветило желто-красным. Хорошо быть двадцатилетним, хорошо иметь силы на такие рывки бегом к вершине, хорошо чувствовать себя достаточно мощным для двух закатов за вечер. И я тогда снова начал спуск с вершины, солнце снова стало скрываться за дальними черными горами. Я был Маленьким принцем из книжки Экзюпери.
И сейчас моя любимая чувствует в себе достаточно сил на чудеса этого прекрасного мира, в котором у нее будет напарник по работе, говорящий и думающий на том языке, который нам никогда не понять. Большой теплый гнедой напарник, с которым они будут вместе проводить психотерапевтические сессии.
Мы останавливаемся у здания ДК, где находится театр, и с трудом преодолеваем заледеневшую площадь и ступени. Они не менее скользкие, чем тот путь от дверей до ворот онкологической больницы, из которой Любка, задыхаясь, бежала когда-то навстречу новой жизни на костылях.
После премьеры, после того, как расходятся зрители, мы садимся в фойе за стол вместе с руководителями театра и с актерами. На стенах афиши, в застекленных витринах народные костюмы, которые собирали долгие годы для театра в окрестных селах.
Главную женскую роль сегодня играла сотрудница Сбербанка, а мужскую – директор одной из школ города, преподаватель русского языка и литературы.
– Вот он, наша звезда. Вчера иду вечером, смотрю – с рынка выходит с авоськой, – говорит режиссер и показывает на директора школы.
Звезда скромно улыбается.
– Я спрашиваю: чем закупился? Он отвечает: к премьере завтрашней вот взял рыбки, мучки и маслица. Так что, дорогие мои, вот эта рыбка жареная, смотрите – с лучком каким красивым, вот эта шарлотка… так, смотрите, грибки маринованные… это все дело рук нашей звезды. Готовился к премьере. Талантливый человек во всем, как говорится… Грибы же тоже ты закрывал?
– Собирали их вместе с женой. Закрывала она. – Директор школы не хочет присваивать чужие лавры.
– Но шарлотку и рыбу сам готовил?
– Сам.
Режиссер, нацепив на вилку маринованный молодой грибок, у которого края шляпки еще даже не успели отойти от ножки до того момента, как его срезали и законсервировали, поворачивается в нашу сторону, демонстрирует его нам и разводит руками в некотором восхищенном удивлении:
– Ребята, вы видите? Нет, вы видите? Вот так мы живем. Это называется – театр в маленьком городе. Театр в маленьком городе.
Мы все пробуем рыбу с лучком, шарлотку, грибы, а директор школы тем временем открывает принесенную им же бутылку коньяка.
Я сейчас хочу от чистого сердца сказать, что и рыба, и шарлотка, и грибы были действительно замечательными. И спектакль мне понравился. Мне, не любящему всего театрального.
И Антигона, которая выросла в этом театре, в кружке театрального искусства, а потом вышла замуж и уехала растить детей в Рязань (она кричала нам со сцены по-французски в прошлый приезд, а мы все стыдливо опускали взгляд в пол), и сотрудница Сбербанка, и директор одной из школ, и рыба с лучком, и шарлотка, и новые поколения детей, занимающихся в кружке, – некоторые из них подбегали по зову режиссера продекламировать нам стихотворение, – они все были убедительны.
Вот был разлит коньяк, мне предложен лимонад, и мы все потянулись друг к другу нашей посудой. Я ожидал, что будет предложен тост за премьеру или за игравших актеров.
– Давайте, дорогие мои! Выпьем! Чтобы не было войны! Поехали!
Вот это показалось мне неубедительным, слишком театральным. Пустой гаражный тост. Надуманная причина для того, чтобы потянуться друг к другу с бокалами в руках. Этот тост показался мне, человеку из большого города, пусть даже давно сидящему на земле, мелкопоместной позой.
Театр в маленьком городе в конце февраля на берегах Жабки, которая когда-то звалась Вослебедью.
Однако уже на следующий день этот тост, к которому я придрался и которому не поверил, устарел. Неожиданно оказался необыкновенно актуальным и тут же утратил эту актуальность.
Как странно было выйти февральским утром во двор и увидеть коня Феню, так же, как и вчера, отдыхающего и размышляющего о чем-то своем у ограды.
Для него ничего не изменилось со вчерашнего дня в этом мире. А ты увяз в очередном мортоновском гиперобъекте, в приближение которого до последнего момента не верил. С этими гиперобъектами всегда так, вернее, так всегда со странностями человеческой психики: мы не хотим видеть того, чего не хотим, хотя оно все ближе и ближе, оно заняло уже половину горизонта, а потом и вовсе наступило. Как глобальное потепление.
Что мы делали в первый день? Я не знаю, что делали вы, а я вытеснял эту новость.
Выйду во двор, погляжу на серые обрезки досок, прислоненные к стене дома, и войны уже нет. Я их уже год хочу отсюда убрать. Убрал эти доски, порадовался, а потом – снова тревога.
Посмотришь на сугроб под крышей террасы, на треснувшее пластиковое ведро у дровяного сарая, и война опять
