крутить ручку, пытаясь не замечать улюлюкающих вокруг уличных мальчишек. Вдруг непослушная ручка выскочила из нервных рук и больно ударила его по косточке ноги. Он полностью потерял самообладание, дал машине пинок и обрушил на неё громкие и выразительные проклятия. Тётушка поднесла к глазам лорнет, высунулась из окна и мягко сказала: «Леандро, избегайте неприличных выражений!».
Тетушка Марикита любила ждать и утверждала, что минуты ожидания, эти свободные мгновения в её заполненной делами жизни, – подарок, подарок ей времени, чтобы подумать, спланировать, помолиться. Вероятно, она никогда не была красивой, но она обладала миловидностью, проистекающей от большой доброты, и эта доброта сочеталась у неё с тонким чувством юмора, с которым она относилась и к себе самой. Будучи старшей, она обращалась с моей свекровью, которая была на девять лет её моложе, намного красивее, обаятельнее и капризнее, так, словно должна была её защищать. В преклонном возрасте они стали неразлучны. Мне тётя рассказывала, что её супружеская жизнь, хоть и очень короткая, была всё же очень счастливой. Её муж заверил её на смертном одре, что он никогда не изменял ей.
«Я бы никогда не спросила его об этом, но все же хорошо было узнать это», – сказала тётя Марикита.
Много лет она следила за воспитанием королевских дочерей – Беатрис и Кристины, – обе любили её как вторую мать. Её сыновья служили на флоте. Они оба были полностью под её обаянием и очень её любили. Павел, как младший среди братьев и сестёр, был общим баловнем и любимцем; тетя Марикита относилась к нему, как к собственному сыну. Также дети Санта-Круз обращались к ней со своими заботами почти с большим доверием, чем к собственным родителям.
Её дружеское и приветливое отношение ко мне не могло быть лучше, её мнение имело большой вес, и если кто-нибудь из её любимых мальчиков преступал границы дозволенного, она произносила лишь несколько слов: «Дети этого дома не делают подобного», – и выходила из комнаты. «Дитя» могло быть старше тридцати лет, но порицание действовало в полную силу.
Ключи от Туниса, символ передачи города дону Альваро де Базану, хранились на бархатной подушечке в стеклянной витрине, находящейся в гостиной, обитой тёмным красным бархатом. Над ней висел портрет предка и его личная «фарола» с адмиральского фрегата «Саркапа», как и портреты других, строго смотрящих с полотен предков, написанных Каррено, Антонио эль Моро и Клаудио Куэлло. Когда во время гражданской войны в дом ворвались грабители, эти тяжёлые, неподручные ключи оказались загадкой для них. «Конечно, – думали они, – это ключи от сундука с сокровищами». Но нигде вокруг не было никакого сундука, и они с гневом швырнули наконец всю связку в печь на кухне. Здание было передано затем соседнему университету. В помещениях громоздились книги и бумаги; затем сломали внутренние перегородки – чудо, что дом всё ещё стоял.
Ко времени нашего посещения старый дворец тщательно, медленно, комнату за комнатой снова приводили в порядок – с деньгами было туго. Мы спотыкались о сидящих на корточках женщин из Real-Fabrica, знаменитой гобеленовой мануфактуры, которая была переведена сюда из Франции Филиппом V. Они сидели и штопали дырки в великолепных старых коврах, ловкими пальцами соединяя отдельные разорванные части, и во время работы непрерывно судачили.
В гостиной Гойя, обитой красной камчатной тканью, никогда нельзя было разжечь огонь, без того чтобы из камина не вырывались клубы дыма. Чтобы установить причину этого, вскрыли наконец стену и нашли останки французского офицера наполеоновского времени в полном обмундировании с украшенной перьями треуголкой. Рабочие совершенно не удивились, так как даже после последней жестокой гражданской войны имя Наполеона оставалось синонимом разрушения и ужаса; «замуровывание» как наказание врагу и без того отвечало давней традиции в испанской истории.
В дни Жозефа Бонапарта дворец был использован под французское посольство. Когда французские части отступали, вполне вероятно, что офицер остался для охраны и затем был убит.
Во времена императрицы Марии-Терезии один из предков Санта-Круз уехал в Вену, чтобы жениться там на юной графине Вальдштейн. В одном из ящиков письменного стола нашли увлекательный дневник его друга и личного врача, в котором он во всех подробностях описывает полную приключений поездку – от похорон великой императрицы до звуков первого вальса – «невероятно быстрого танца, который движением воздуха охлаждал помещение».
Юная маркиза, по всей видимости, страдала тоской по дому: пастельные портреты её многочисленных, далеко живущих братьев и сестёр, наполняли гостиную. У стен стояли витрины с ярко раскрашенным венским фарфором.
Маленькая одряхлевшая горничная Касильда выскользнула из гладильной и развесила наши платья, как флаги, на конце длинной штанги.
Сама она выглядывала из-за складок платьев, как весёлый воробей из-за кустов, и ругалась при этом на такс, которые вились вокруг неё и соскальзывали с гладкого пола балкона.
«Esas pobres criaturas» («Эти бедные дети»), – называла она нас, хотя мы были выше её на две головы. Она знала, что такое война и что мы скоро вернёмся к тому, что нас «там, по ту сторону, ожидало». «Там, по ту сторону» было распространенным обозначением для любой полоски земли за испанской границей, от Ирана до Сибири.
Она преданно ухаживала за мной, когда меня свалил тяжелый гепатит. Чтобы хоть как-то меня развеселить, она пела народные песни и легко, как молодая девушка, исполняла для меня испанские танцы, рассказывая истории из прошлого и из детства Павла, как она брала его с собой в кино, когда он был ещё маленьким: «Он настаивал на том, чтобы иметь с собой деньги и самому платить».
В своей семье она принадлежала уже к третьему или четвертому поколению, работающему в доме, и всю свою жизнь провела во дворце Сан-Бернардино. Она рассказывала, что всегда была очень счастлива. Счастлива с Маноло, своим мужем, и счастлива любовью к семье и своим детям.
«Сколько у тебя детей?» – спросила я. «Теперь двое. Но у меня их было четырнадцать. Двенадцать умерли». – «Как ужасно! Бедная Касильда!» – «Бог давал одного и забирал другого. Одновременно у меня никогда не было больше троих. Одному мальчику, Иезусу, исполнилось девятнадцать лет, и он умер – тогда я много плакала! И вот у меня осталось двое удачливых детей, и я опять счастлива».
Когда я поднялась после болезни, то удивила семью беглым испанским. «Словно за одну ночь овладела языком», – удивлялись они. Похвала относилась, однако, по заслугам к Касильде.
Буквально клановое мышление семьи Санта-Круз выравнивалось её страстью к личной независимости, доходящей почти до мании. К собственным делам и к делам других они относились чрезвычайно терпимо, но
