не в силах жить со своей виной. Может быть, она сможет его простить?
«Никогда». – «Но, может быть, вы привыкнете ко мне и тогда сможете простить?» Она подумала над этой странной мыслью, поколебалась сначала, затем сказала: «Может быть… Приходите, если хотите». Он приходил и уходил, сидел в гостиной, тихо читал газету, рядом стояла чашка чая. Однажды она обратилась к нему: «Вы были правы. Я привыкла к вам и могу простить вас. Идите с Богом и никогда не приходите больше сюда». – «Gracias, Señora», – ответил он тихо и ушёл. – «Это правда, я чувствую себя намного лучше, – сказала женщина Марише. – С ненавистью жить нельзя».
Двоюродный брат Павла Альваро Урцайц находился на службе в Альхесирасе командиром небольшой флотилии скоростных катеров испанского флота. Он пригласил нас посетить его, и так как мы знали, что наше время в Испании подходит к концу, то были рады принять это приглашение и по пути посмотреть страну.
Дорога на Андалусию проходила мимо Горы ангелов вблизи Мадрида. Это было место паломничества, к которому пешком стремились добраться некоторые из оставшихся в живых в гражданской войне, чтобы дать обет. И Павел отправился туда, наверх, а я ехала потихоньку тринадцать миль за ним в машине и читала книгу, пока он меня не догнал.
Нам предстояло преодолеть ряд препятствий, когда мы ехали на юг. К ненадежности нашего мотора добавилось ещё и то, что дороги, казалось, были утыканы иголками, словно специально подготовленными к тому, чтобы вызывать повреждение шин. Дороги, сильно разрушенные в войну, приводились в порядок лишь постепенно, участок за участком. Колами вручную мужчины, казавшиеся карликами, отламывали огромные куски от гранитных блоков, что выглядело так, как будто бы кто-то зубочисткой ковыряет в огромной древней каменной глыбе. Однако из скал были извлечены довольно значительные куски и тем самым положено начало строительству туннеля. Порядка передвижения на дорогах не существовало, как уже могли убедиться некоторые из путешествующих, к своему огорчению. Несчастные случаи, последствия которых мы видели на своём пути, были тяжёлыми: остатки машин валялись, как груда смятой, использованной бумаги.
Вдруг дорога прекратилась без всякого предупредительного знака; нужно было делать объезд по иссохшему руслу реки или по каменистому полю. Если вдруг на дороге попадалась доска, укреплённая на шесте с надписью «Peligro» («Опасно»), то это уже означало угрожающую катастрофу.
При приближении к югу говор населения изменился. Испанский язык очень сильно отличается от мелодичного итальянского: в Мадриде звучание испанского глубокое и полнозвучное, слова падают, как галька на жестяную крышу. В сельской Каталонии говор имеет носовое, растянутое звучание, напоминающее утиное кряканье. На юге, в Кордове, Гранаде, Севилье или Хересе, это хриплые, гортанные звуки, которые извергаются в различных тональностях; постепенно они переходят к мягкому, размытому произношению, свойственному южноамериканцам.
Названия мест зазвучали вдруг как трубные призывы исламских воинов: Гвадалквивир, Альгамбра дель Монте, Альмуньекар.
Когда к вечеру мы приехали к месту назначения, стада овец на горных склонах выглядели в лучах заходящего солнца, как маленькие, серебристо-ватные облака, за которыми медленно подкрадывалась темнота.
Я вспомнила одну историю, которую услышала из ещё более южной местности. Лишь недавно в автобусе проезжали в другой город маркиза de L. и её мать. Из-за частых нападений пассажиры ехали в сопровождении двух охранников. В случае такого atraco [11] с молодой и красивой маркизой могло бы случиться, вероятно, нечто более худшее, чем ограбление. Один из охранников показал на свой пистолет и сказал, чтобы её успокоить: «Не беспокойтесь, сеньора маркиза. Я не допущу, чтобы вы попали живой в руки разбойников». Она попыталась возразить: «Это хорошо и прекрасно, но…». Он продолжал настаивать на своем: «Не беспокойтесь, сеньора, я ещё никогда не промахивался».
В Севилье мы жили у герцогини Мединасели, чей дом был, по преданию, построен по точному образцу летней резиденции Понтия Пилата в Иерусалиме, хозяин дворца, предок сегодняшних владельцев, построил его после своего возвращения из крестового похода. После того как мы осмотрели прекрасный город, не тронутый войной и модернизацией, нас взяли с собой друзья на реку Гвадалквивир за икрой. Министру рыболовства в правительстве последнего русского царя удалось наладить добычу икры из разведенного здесь осетра.
Однажды вечером мы поехали за город в деревню, чтобы посмотреть, как скотоводы испытывают выносливость и жизнестойкость молодых, ещё не телившихся коров, поскольку предполагается, что быки наследуют свой характер от матери. Под открытым небом, сияющим и сверкающим над нами, как оперение фламинго, на фоне темных скошенных полей на нас двигалось облакопыли, вкотором постепенно можно было различить коровье стадо. Всадники в живописной одежде гнали животных впереди себя, тыча их в бока длинными палками. Маленькие чёрные коровы то поворачивались для нападения, то валялись в пыли, то пытались бежать – их поведение так же нельзя было предвидеть, как и реакцию человека, подвергшегося такому же испытанию.
В начале 1942 года наш отпуск в Испании закончился. Павел должен был вернуться в Бад-Каннштатт, к месту расположения своего кавалерийского полка, чтобы закончить там курс обучения на унтер-офицеров. Затем его ожидал русский фронт. С тяжёлым сердцем покидали мы Испанию.
В Париже Павел не спускался с поезда. «Я хотел бы снова увидеть этот город лишь тогда, когда кончится война», – сказал он. Я позвонила своим родственникам и попросила их прийти на вокзал, где мы долго ходили с ними взад и вперед по перрону.
Несколько дней в Берлине промелькнули. Любой разговор с друзьями вертелся вокруг войны в России, вполголоса говорили также о чудовищной ошибке наци в оценке положения.
Когда мои родители услышали, что Ленинград, их любимый Петербург, был осаждён, они были вне себя. Павел успокаивал их, заверяя, что он не верит, что немецкие войска могут взять город, что нет у них для этого сил, так как фронт тянется бесконечно с севера на юг; кроме того, город в направлении на восток, на Ладожское озеро, оставался открытым, значит, население могло быть эвакуировано. Но Царское Село лежало как раз на линии фронта, и это означало, что снаряды уже летели на дворец. Хотя мама и папа не имели никакой надежды когда-нибудь возвратиться туда, разрушение страны и родного города глубоко возмущало их. Каждый населённый пункт, который упоминался в официальных сводках с фронта, болезненно будил в них старые воспоминания.
Эмигрировавшие русские – как мои родители, – хотя и желали всей душой искоренения коммунизма, но глубоко страдали от всего, что причиняло боль и горе стране и народу. Для них были «большевистскими» советское правительство и ГПУ, но
