перрона, с которого Павел каждое утро должен был уезжать в Канштат. Под нами грохотали день и ночь поезда. Позднее это место стало притягательной целью для бомбардировщиков.
В испанской гражданской войне Павел был добровольцем. Он не был по натуре пассивным наблюдателем, скорее, он привык вмешиваться в события и ставить перед собой задачи. Когда разразилась Вторая мировая война и был объявлен приказ о мобилизации, для него не могло быть и речи об увиливании.
В интернациональных европейских семьях, которые из поколения в поколение приобрели большой опыт изменчивости судьбы, такие события воспринимались как перемена погоды; если было можно, то защищались от неё, если нет, то переносили, – даже если это стоило жизни.
Где бы они ни жили, если даже места проживания находились в разных странах, мужчины в таких семьях никогда не увиливали от участия в военных действиях. Кроме того, к тому времени в армии можно было чувствовать себя относительно защищённым от нападок партии.
Католическое воспитание Павла, его чувство меры и разумного выбора средств, породило в нём естественную неприязнь к наци, потерявшим чувство меры, постоянно прибегавшим к подлости и тактике запугивания. Он относился с подозрением ко всему, что исходило от них, хотя самые страшные зверства нацистов стали известны лишь на войне и после неё.
Поэтому свой призыв на службу в армию Павел принял совершенно спокойно. Испанская война и физическая закалка подготовили его к суровой военной жизни. Его весёлый нрав и непосредственность делали его всеобщим любимцем. Хотя жёсткая дисциплина и военная муштра в немецкой армии становились всё более невыносимыми, Павел вначале переносил это нормально.
Будильник звонил в пять часов, и Павел уже стоял посредине комнаты с полузакрытыми глазами, натягивая мундир. Затем быстро сбегал по лестнице гостиницы, мчался на перрон и попадал прямо в вагон поезда, который в 5:09 отправлялся в Бад-Каннштатт, где его, солдата кавалерийского полка № 18, известного как «Канштатские наездники», больше обламывали, чем обучали.
Моя же жизнь, наоборот, протекала в данное время тихо и без особых событий. Так как в городе было очень жарко, я спасалась в каком-нибудь бассейне, стараясь избегать те из них, в которых иногда бывал полк; или я следовала совету княгини Маргариты Хоэнлоэ, жены командира полка, греческой принцессы, которая советовала доезжать на трамвае до конечной станции и там гулять среди великолепной природы.
Князь Хоэнлоэ и его жена стали нашими хорошими друзьями. Он называл Павла своим «любимым рекрутом», но нам в то время казалось более тактичным сохранять известную дистанцию между командиром и солдатом. Так, Маргарита и я могли воспользоваться лишь несколькими минутами легкой беседы во время воздушной тревоги, когда мы вместе скрывались в подвале гостиницы, сидя на ящиках. К сожалению, она и её муж недолго пробыли в Штутгарте.
Так как я совсем недавно перенесла желтуху и всё ещё страдала от её последствий, то вынуждена была часто отдыхать, что позволяло мне много читать. «Ходить за покупками» было не надо, так как покупать было нечего.
В пять часов пополудни Павел возвращался домой, сопровождаемый очень сильным запахом конюшни; сначала он принимал горячую душистую ванну (сосновое масло можно было ещё купить), затем отдыхал. После этого жизнь можно было начинать сначала.
Я между тем использовала каждую минуту, чтобы просмотреть записи Павла в его унтер-офицерской тетради и начисто переписать их в школьную тетрадь. Так как начальство не знало его почерка, то эта тетрадь во время заключительного экзамена была ему зачтена. Товарищи, которые знали об этом, считали, что и я одновременно с Павлом заслужила звание унтер-офицера.
Вечером мы обычно шли ужинать и время от времени брали с собой кого-нибудь из друзей. Тогда были ещё вокруг Штутгарта уютные французского типа guinguettes [12], где симпатичный хозяин с гордостью предлагал своим гостям спаржу и ветчину – фирменное блюдо этой местности, – к этому ещё соленые булочки и отличное вино. Мы ели под зелёной листвой, освещённые качающимися фонарями; Павел рассказывал о событиях дня: об издевательствах фельдфебеля, о муштре, направленной на безоговорочное подчинение, – но так живописно, что трудности службы превращались в весёлые анекдоты.
«Опять один из тех», – вздыхали некоторые, когда Павел появился в полку. Под «теми» подразумевали графа Ингельхайма и троих принцев Виттгенштейнов, которые до него один за другим служили здесь. Все они были остры на язык, независимы, выросли на земле – в деревне, – поэтому физически крепки и выносливы, привыкли к грязи и вони и хорошо знали лошадей. Но самое плохое заключалось в том, что их не потрясала пушечная ругань фельдфебеля, она просто не производила на них никакого впечатления. Проблема состояла лишь в том, чтобыне ухмыляться. Они схватывали любое сочное выражение, любое красочное сравнение, чтобы затем воспроизвести его с совершенной точностью.
В конце концов они подружились со своими бывшими мучителями. Уди Виттгенштейн позднее утверждал, что увеличенная фотография, на которой он заснят переворачивающим кучу навоза, всё ещё занимает почётное место над кроватью его фельдфебеля непосредственно рядом с цветной литографией, изображающей Иисуса Христа в окружении своих овец.
Однажды фельдфебель ростом едва выше карлика выставил Павла перед всем подразделением и начал страшно на него кричать. Поток ругательств из богатого запаса проклятий на выразительном диалекте швабского сельского населения обрушился на Павла. Павел же, будучи на голову выше фельдфебеля, пытался сохранять невозмутимое выражение лица, но в конце концов не выдержал и разразился громким заразительным смехом. Лица солдат, стоящих сзади него, расплылись в улыбках. Фельдфебель поспешно оборвал брань и позвал его к себе в кабинет.
«Как вы смеете так смеяться?» – «Ну, представьте же себе эту сцену! Я большой, а мои рукава и брюки слишком короткие. Вы маленький, а ваши рукава и брюки слишком длинные. Вы стоите передо мной и орёте на уровне третьей петельки моей куртки. Разве вы не находите, что мы выглядели смешно?»
Фельдфебель ответил обезоруженно: «Все равно вы не должны были смеяться перед целым подразделением солдат».
Позднее, в России, они стали друзьями.
Хотя на службе было очень много муштры, лошади были всё же главной заботой. Их надо было чистить щёткой, кормить и выводить. Верхом ездили редко, но это не было слишком большим недостатком, поскольку лошади все без исключения были норовистыми.
Для боевых походов Павлу был выделен конь, которого звали Меттерних, так как начальство, конечно, не могло отказать себе в удовольствии слышать приказ: Меттерних на Меттерниха!
Меттерних был упрямым конем, который был способен на любой дурной выверт, какой только могло выдумать для своей защиты привыкшее к плохому обращению животное: неожиданно
