в храме у отца Серафима – это мощное сооружение, похожее на низкую крепостную башню, глухую и неприступную, высотой метра два с лишним, по периметру всю увешанную иконами и увенчанную расширяющимся кверху скошенным карнизом.
Удивительный клирос построили справа от центра купольной части храма. Обходишь это закрытое со всех сторон квадратное помещение, открываешь дверцу, поднимаешься по лесенке, словно на капитанский мостик, а там лавка и по стенкам множество откидных сидений, как в поезде. На длиннющих службах все клиросные сразу же усаживаются на эти сидения, как только заканчивают петь или читать, а крошечная матушка Шурочка, обладательница невероятно высокого чистого голоса, достаёт с полки подушку и даже ложится отдохнуть на лавочку. А я-то ещё изумилась вначале: что здесь делает пухлая подушка в наволочке с цветочками?
Расширяющийся карниз, который я заметила снаружи, внутри клироса оказался наклонной подставкой для многочисленных богослужебных книг и нот – самое удобное сооружение из всех, какие я видела, оно позволяло уставщице раскладывать книги в нужном порядке. Вообще, там всё было продумано до мелочей и приспособлено для удобства сподвижниц отца Серафима, немолодых уже женщин и почти таких же больных, как он сам. И никто из стоящих в храме людей не мог видеть, что происходит на клиросе и сколько человек там находится. Частично клирос просматривался только от алтаря, если подняться на высокую солею – все эти предосторожности становятся понятными, если учесть, какие испытания многие здесь пережили во время гонений за веру.
* * *
Не только матушку Евангелу, но и меня приняли как родную, когда мы поднялись на клирос и скромно встали в сторонке. Там все обращались друг к другу ласково и уменьшительными мирскими именами, но я нисколько не сомневалась, что рядом со мной схимницы и монахини, и матушка Евангела, которую здесь называли Лидочкой, потом подтвердила мою догадку. Я негромко пела со всеми, что знала, и даже немного читала по указанию уставщицы, а сама потихоньку разглядывала удивительные типажи женщин, находящихся рядом.
Я уже упомянула матушку Шурочку, она ростом мне по грудь, с горбиком на спине, очень оживлённая и весёлая, поёт, как птичка, одета в чёрное, но мирское, а рядом с ней высокая матушка в монашеской одежде, у неё крупные греческие черты лица и явные усы с бородой, что выглядит ну очень странно. Других я помню смутно, осталось только общее впечатление от их «разнокалиберности» – все матушки никак не походили друг на друга и даже в чёрных мешковатых одеждах сохраняли свою яркую индивидуальность, нисколько об этом не задумываясь. Таким образом они напрочь опровергали устойчивое общественное мнение, что все монашки, китайцы и военные на одно лицо.
Всего на клиросе нас тогда находилось человек десять, вечерняя служба включала в себя множество незнакомых мне элементов из неведомых старинных книг, она казалась бесконечной и шла часов шесть или семь до глубокой ночи с перерывом на ужин. И вот когда все уже просто валились с ног от усталости, то появлялся ещё один необыкновенный персонаж – из алтаря к нам несколько раз выходил отец иеродиакон, мужчина средних лет с яркой еврейской внешностью. Сияя от радости, он стремительно поднимался на клирос, бодро начинал дирижировать и петь всеми голосами сразу. Матушки тут же мгновенно оживали, счастливо улыбались, переглядывались, и служба жизнерадостно продолжалась на новом дыхании, а отец Василий снова исчезал в алтаре.
Если вы представляете себе виртуозного скрипача Владимира Спивакова, то отец дьякон своим зажигательным темпераментом ничуть не уступал этому знаменитому маэстро.
* * *
Всё оно, конечно, хорошо, но утром началось самое интересное.
Сначала исповедь – у левого алтаря собралось человек двести, а может и триста, я не оглядывалась. Стуча посохом вышел отец Серафим и хрипло проорал:
– Кайтесь!
Все дружно рухнули на колени, многие упали на пол вниз лицом в земном поклоне, а батюшка отвернулся к алтарю, с трудом медленно опустился на колени, воздел руки к небу и громко запричитал примерно следующее:
– Ой, прости ж ты нас, Господиии! Мы смердючие! Мы вонючие! Всеми грехами осквернились, все твои заповеди нарушили! Ой, прости нас, таких гадких! Ой, помилуй нас таких мерзких! Ой, пропадаем! Ой, погибаем!..
После этого короткого экспрессивного монолога отцу Серафиму помогли подняться с колен, поднесли ему стул, он уселся и стал быстро отпускать грехи всем по очереди, никому не позволяя добавлять ни слова к уже прозвучавшему покаянию, и само отпущение завершалось весьма ощутимым подзатыльником-благословением.
Кто из вас ходил на исповеди, особенно в монастырях, тот поймёт, сколь радикально отличается текст отца Серафима от общепринятого церковного чина покаяния.
И я помню наизусть ещё одну его исповедь.
Представьте, все стоят на коленях, в основном, это женщины, отец Серафим долго внимательно смотрит на каждую и хриплым шёпотом вопрошает:
– Что хуже беса?
Все в ужасе опускают головы, а он буквально орёт:
– Хуже беса только дурна баба! Бес хоть креста боится, а дурна баба ни-че-го не боится!
Дааа!.. А дальше незабываемая литургия.
К моему великому смущению, отец Серафим в полном облачении, как положено на службе, выходит из алтаря, но на его голове вместо митры красуется клетчатый носовой платок, завязанный по углам на четыре узелка, как это делают мужики на пляже!
Вот что тут скажешь?!..
Чтобы понять мои чувства, представьте себе, как английская королева надевает вместо короны носовой платок с узелками и в таком виде направляется на торжественную церемонию, например, в Вестминстерское аббатство! Да, невероятный, немыслимый светский скандал, но тут ситуация гораздо страшнее – идёт Божественная литургия!
Служба продолжается, вот уже отец Серафим выносит Чашу, и на его голове всё тот же несчастный платочек в клеточку, а всем хоть бы что!
У меня аж ноги отнимаются, а никто даже внимания не обращает!
Ой, думаю, я одна такая, или это нормально?
И что бы сейчас сказала Женька?
И как бы среагировал отец Георгий?
Оказалось, что Коля тоже впал в ступор от созерцания клетчатого платочка, и мы с ним, страшно смущаясь, всё же рискнули после службы спросить матушку Евангелу, что бы это значило? И она нам объяснила, что у батюшки Серафима страшный диабет, пот со лба течёт непрерывно и буквально заливает ему глаза. Никак нельзя допустить, чтобы даже капля пота попала в Чашу, поэтому батюшка так своеобразно защищает Святые Дары.
Уфффф!.. Отлегло!
Позже я поняла, что бурная раздражительность отца Серафима тоже объяснялась болезнью, но преданное окружение всегда считало его ругань самым действенным орудием спасения, и про его громоподобные разносы ходили легенды. Мол, когда батюшка орёт, то все бесы в ужасе разбегаются. И орёт он не на тебя, а на беса, который в тебе сидит, и даже если батюшка съездит резным посохом по твоему
