Я к ним даже не прикасался. Просто как-то жалко выбрасывать еду…
Перед тем как мы поднялись, брат все-таки предложил съесть их пополам. Жалко выбрасывать, а они обязательно выбросят. Он первым попробовал, отметил, насколько неплох был блин, уже стоя, зачерпнул этим блином еще сметаны.
И едва дойдя до кровати, брат вырубился.
– Старичок, ты ложишься? – спросил он и через секунду послышался его храп.
Следующий день я ходил по историческому центру, посетил два музея и пообедал в маленьком кафе. В кафе крутили французскую эстраду из семидесятых.
Музыка никак не накладывалась на картинку из окна, на мокрую улицу Свердлова, по которой шли местные жители. Глядишь в окно, пьешь кофе, слушаешь Франсуазу Арди, Сержа Гензбура и можешь легко, любовно, по-родственному возненавидеть этот приятный (в историческом центре) город, как будто в нем родился и томился всю жизнь.
Мне сейчас для правильного восприятия окружающего ландшафта не хватало брата, каких-нибудь позитивных утверждений об этом городе и мире.
В девяностом мы с ним разъехались в разные стороны из нашей Москвы. Он на запад, я – на восток. Он осваивал Штаты, я – Сибирь. Потом, когда я вернулся, а он так и не вернулся, мне показалось, что в Москве многое изменилось не в лучшую сторону – лица на улицах, да и вообще всё перестало быть чудесным, замечательным, фантастическим. Без брата столица много потеряла.
Пьер Башле меня совсем расстроил, я вернулся в отель и стал ждать брата в полусумерках с книжкой на кровати. Со стен и потолков слепо таращилась лепнина и позолота новорусского барокко. Книжка не читалась, я уснул.
Вечером долго ужинали в ресторане отеля уже со Стёпой.
Стёпа рассказывал о своем участии в армяно-азербайджанском конфликте, о том, как мучает его стоматит, который привязался и ничем не лечится, о вреде прививок, потом каким-то образом перешел к рассказу о зелотах и осаде Масады. О том, что нужно отвечать на сложные вызовы и делать невообразимые новые и удивительные вещи. А не старые и проверенные. Евреи, например, в свое время сделали невообразимую и новую вещь – изобрели христианство. А если бы не сделали, то их постигла бы судьба ушедших в небытие шумеров или хазар.
Вот прямо сейчас – взять и сотворить что-то новое, непредставимое! Только так и нужно. А не толочься в старом.
Брат ел и получал огромное удовольствие от того, что я имею возможность послушать умного и замечательного Стёпу. В свою очередь он сам рассказал, как потрясающие профессионалы, врачи с золотыми руками (не хуже братова одноклассника Коли Баяндина, у которого тоже золотые руки) делали ему операцию; об идиотском обычае современных подростков общаться путем переписки в чатах; о бане офуро, в которой он побывал в Японии и где он видел человека с татуировками – возможно, якудзу, но возможно, и не якудзу; о своем замечательном приятеле Джиме, который коллекционирует бутылки синего стекла и по выходным стреляет из старинных револьверов на специально оборудованном в стиле Дикого Запада стрельбище. Потом брат вспомнил, какую историю он хочет услышать от Стёпы еще раз, и обрадовался.
– Стёпа-джан, расскажи о том, как ты начал заниматься сахаром. Я обещал, что ты расскажешь. Брат, слушай, тебе понравится. Это история выше некуда, я ее очень люблю. Такая череда квестов «пойди туда, не знаю куда…».
И Стёпа рассказал, как в самом начале девяностых друг занял у него деньги для спасения своей жизни (Стёпе самому пришлось влезть для этого в долги), а отдал (когда опасности начала подвергаться уже Стёпина жизнь) сахаром. Отдал даже больше, чем брал, но сахаром. И Стёпе, который занимался наукой в своем родном Питере, пришлось срочно овладевать наукой сбыта сахара. Вагон разошелся удивительно быстро, это понравилось, захотелось еще. Но завод-поставщик был согласен отгрузить, только если Стёпа добудет для него белую конвейерную ленту: на черной сахар пачкается. Белую конвейерную ленту уже не выпускали, но для Стёпы согласились изготовить за особенные кислотные аккумуляторы, аккумуляторы получалось достать только в обмен на какой-то стеклянный дрот. За стеклянный дрот хотели еще что-то, такое же особенное и не имеющее отношения к обычной жизни.
Я хотел спросить, что такое дрот, но Стёпина цепочка была длинной и красивой, она вилась, вилась, пестрила наименованиями невиданных промышленных изделий и разного сырья, ее жалко было прерывать. Потом цепочка замкнулась, сказочным образом реализовалась, и стал Стёпа жить-поживать. И вскоре даже нажил сахарный завод. Потом история как-то резко ускорилась и завершилась потерей сахарного завода без особых подробностей. Но осталось главное – красивая история, а также остался в целости и сохранности сам Стёпа, который до сих пор занимается сахаром.
И еще они оба – и брат, и Стёпа – говорили о сахаре и обо всем, что с ним связано: о кристаллизации, о вакуум-аппаратах для кристаллизации, об очистке и сепарации, о бетаиновой фракции, о мелассе, о людях, которые хорошо разбираются в сахаре, о людях, которые ни черта не понимают в сахаре, но при этом тужатся изобразить, как будто что-то понимают, даже пишут какие-то учебники. Впрочем, время от времени они спохватывались и откладывали тему сахара из вежливости, заботясь, чтобы застольная беседа была интересна и мне тоже. Зря они откладывали эту тему, по-моему, именно сахар делал их позитивными и бодрыми.
В этот вечер перед сном мы даже пять минут поболтали с братом вдвоем, повспоминали папу. Он постоял со мной на балконе, пока я курил.
На следующий день брат со Стёпой провели для меня небольшую экскурсию по заводу. Потому что болтаться без толку по уже исхоженному маленькому городку в то время, когда у тебя под боком целое сахарное производство, – это, старичок, по меньшей мере странно.
Я был рад, что мы вот так вместе проводим время. И город, в общем-то, приятным кажется, я в жизни бы сюда не выбрался, если бы не брат. И сахарный завод посмотрю. И два музея посетил. И даже стоять курить на балконе с утра приятно, курить и глядеть, как туман окутывает собор, который упоминался у различных известных писателей. А прохожие поднимают головы и осматривают тебя: что там за постоялец их самого крутого в городе отеля?
Стёпа для начала проехал вдоль очереди из грузовиков с сахарной свеклой и подрулил к кагатам – длинным кучам, в которые она была сложена. Из кагатов торчали серебристые трубы вентиляции. Свекла спала, ждала переработки, потихоньку дышала, чуть теряла сахар. Некоторые свеклы раскатились по асфальту и напоминали грызунов с хвостиками, отбившихся от стаи. Плотненькие такие,
