не упоминали, но которая тоже замирала сердцем над тяжело больным братом.
В бюллетене за 18 января врач Козубович предсказывал Купале выздоровление через три дня, «если процесс заболевания пойдет и дальше в желательном направлении». Но бюллетени продолжали появляться ежедневно вплоть до 28 января. Осложнения болезни были самыми неожиданными. Вот сообщение за 22-е число: «Угроза общего воспаления брюшины миновала. Возникло воспаление возле ушной железы. Сон беспокойный… При больном, как и прежде, находятся ночью его жена и ксендз Абрантович». Бюллетень за 23-е: «22 января температура была повышенной — 38. Воспалительный процесс в ушной железе еще не прошел. Сон в ночь с 21 на 22 января и днем 22 января впервые за все время болезни был хорошим и тихим».
«Впервые» — это действительно где-то после десяти суток беспамятства, горячечного забытья, тревожного полусна, который мог оборваться в любую минуту…
Он был на грани жизни и смерти, и где явь, где бред, галлюцинации, зачастую не понимал. Рожденный его болезненным состоянием, перед глазами поэта распахивался причудливый мир — то во всех цветах радуги, то как черно-белый мираж, то как черный-черный.
Сон беспокойный… Купала что-то шепчет: тихое — не расслышать, невнятное — не разобрать. Жена стирает и стирает холодный пот с его чела. Незаметно она дотрагивается платочком до его подрагивающих век, и ему кажется, что это кто-то завязывает ему глаза. Не на вечеринке ли он в Беларучах? Как здорово! Он — пророк. Гуляние в разгаре. Глаза у него завязаны. На голову ложится чья-то рука. Ему нужно угадать: хлопца рука или девчины. Он должен пророчить — хлопцу или девчине. Чья, чья же это рука? «Адам, Адам!» — помогает вечеринка. Значит, хлопец, значит, надо пророчить хлопцу. И он «пророчит»:
— Пасти тебе теляток, иметь в дому достаток, сто человек родни, а к девкам так не льни!
Девчата смеются звонко, заливисто, хлопцы более сдержанно.
А на голове опять рука. Ручка.
— Ева! Ева! — слышатся голоса.
И Ясь «пророчит»:
— А тебе выйти замуж богато, иметь лысого свата, годовалого бычка с телушечкой, сундук огромный с мяконькой подушечкой!
Теперь громче смеются хлопцы, девчата молчат. А кто-то уже развязывает «пророку» глаза и командует: «Подушечку! Подушечку!» — «Гарбуз» [36]! Сначала «Гнилой гарбуз»! — хором запротестовала вечеринка.
«Гарбуз» или «Подушечку»?.. «Гарбуз» или «Подушечку»?..
И снова он видит себя молодым, молоденьким — в Селищах. Их семья туда только что переехала, и вот они с Казей выходят за дверь, а Леля, Анця и Геля остаются в хате, в светлице. Так вот, девчата в светлице, и одна из них должна выбрать Яся как своего, а он, чтоб не остаться «гнилым гарбузом», должен догадаться, кто его себе выбрал. Ясь входит в светлицу, и вот он уже не Ясь из Селищей, он и помощник винокура в Яхимовщине, и сотрудник «Нашей нивы», и студент черняевских курсов, и поезжанин; в хате же вовсе уже не его сестренки, а Эмилия из Яхимовщины, пани Мирослава из Дольного Снова, Мария Пеледа, Павлина Меделка, девчата с курсов Черняева, Костка Буйлянка, Владка Станкевичанка. «И кто же из них меня выбрал? — думает Купала. — Кому поклониться, чтоб не ошибиться?!»
Он кланяется Павлине Меделке и чуть не глохнет от голосов:
— Гарбуз гнилой! Гарбуз гнилой!..
— Не выбрала меня, — стонет он тяжело. — Не выбрала…
В глазах его темнеет, темнеет… И вдруг ослепительный свет, он даже заслонился от него рукой. А рядом с Меделкой уже стоит Томаш Гриб — выпрямившийся, говорливый; точь-в-точь таким он видел его в президиуме в декабре 1917-го. В руках Томаша алебарда. Это как раз она и отсвечивает, слепит. А Павлинка, тоже говорливая, не говорит — вещает, указывая на алебарду:
— Вот, видишь, солнце! Вот чем вернем Беларусь, вернем славу.
— Какое солнце? — восклицает Купала.
— Зашло солнце, взошел месяц, — слышит он далекий, давний голос Андрюши. И видит, что месяц не золотой, а черный, и с него, как с лезвия серпа, стекает кровь. Купала закрывает глаза, чтобы не смотреть на все это, но голос Меделки настойчив, настырен:
— Гляди, ты гляди, кто побеждает, кого я полюбила, выбрала. Он сильный, смелый, мужественный… А ты?
В самом деле, кто он? Рядом с Грибом, рядом еще с каким-то головастым, лысым, усатым, размахивающим газетой и поющим:
Янки посвист соловьиный
Превратился в шип змеиный,
Да! — змеиный,
Да! — змеиный…
Но кто это заслоняет и певца, и Гриба, и Меделку? Сам в свитке. Белой-пребелой. И она не слепит — озаряет мягким, приятным светом. И голос у Сама тихий, спокойный, глубинный:
— Что-то будет, ибо еще никогда не бывало, чтобы чего-то да не было…
Но какой же это Сам! Это дядька Амброжик из Мочан.
— Не знают, чего хотят, — говорит дядька Амброжик, глядя в глаза Купале. — А ежели ты знаешь, чего хочешь, а хочешь того, что знаешь, и знаешь, что можешь, тогда ты…
«Кто же тогда ты?» — напряженно думает Купала.
— …Мудрый человек, — улыбается дядька Амброжик.
— Мудрый?! — вслух удивляется Купала. — Я — мудрый! — хочет он крикнуть вслед Павлинке. — Я тоже собираю белорусское войско! И мой голос — только соловьиный! Да, соловьиный… Да, змеиный… для наших общих врагов… да… общих… да… общ… — Голос Купалы как-то надламывается. Да Павлинка и слушать не хочет, запевает:
— Ой, пойду я лугом, лугом,
Где мой милый пашет плугом…
Но что «плугом», Купала уже не слышит, мелодия уходит куда-то вдаль, и ему кажется, то ли «с другом», то ли «кругом» поет Павлинка. И вот —
