«Беларусь», заканчивалось стоном-заклинанием, столь злободневно звучавшим в новой ситуации:
Верни нам Батьковщину, боже,
Коль царь ты неба и земли!
Батьковщина у Купалы вновь отнята — на этот раз белополяками. О том, что творилось в Минске под их властью, поэт с убийственным сарказмом расскажет в комедии «Здешние», которую напишет в конце 1922 года. А пока что пафос политической лирики в основном определяли лозунги, на которых строилось, например, майское стихотворение 1920 года «В отлет»:
Эй, вольные птахи, эй, дети сокольи,
Взмывайте за солнцем безоблачным шляхом!
…Вылететь к славе из гибельной плесени
И мир удивить своей пламенной песней.
В черновом варианте этого стихотворения были и другие призывы. «За славой, за счастьем в народ и с народом!» — звучал один из них. И это «в народ и с народом!» — жизненная и творческая позиция Купалы, выраженная емко и сжато, как формула. Вылететь же «из гибельной плесени» означало у поэта вырваться из неволи, каковой была оккупация, из атмосферы активного предательства, отступничества «белорусских сынов», стряхнуть с себя сонное оцепенение.
Причем «гибельная плесень» — самая страшная для Купалы сила, и ассоциируется она у него не только с белопольской оккупацией. Об этом свидетельствует публицистика поэта конца 1919 года.
«Воскрешающегося трупа российского самовластья», боялся Купала. Деникин в 1919 году был на вершине своей белогвардейской карьеры: Тула, Орел уже находились в его руках, а на бронепоездах — лозунги: «Даешь Москву!» И Колчак наседал. Наседала со всех сторон контрреволюция, поддерживаемая Антантой.
И вон до каких высот понимания войны и мира поднимался Купала, гневно вопрошающий в статье «Торжище» империалистических заправил Запада: «И куда и к чему ведете вы сегодняшнюю историю, все антанты, антиантанты и вам подобные? Вы развязали мировую войну за свои карманные интересы; а потом, чтобы эту войну продолжить ради все тех же карманных интересов, выбросили лозунг, что воюете за освобождение народов; ну, а дальше, когда стали трещать и падать ваши кровавые троны и короны, что вы сказали? И что вы сделали? Вы оплевали и человека в отдельности и целые народы и ввергли своих недавних рабов в анархию, чтоб и дальше в мутной воде рыбу ловить».
Этого — антиимпериалистического — Купалу мы знаем еще недостаточно, Купалу, чье сердце болело «за те миллионы жертв, что пали за… фальшивые державные фетиши». Статья «Торжище» была самым настоящим вторжением поэта в международную политику, продиктованным необходимостью защитить не только свой край, но и другие «подневольные народы» от оккупации, от империалистических, захватнических устремлений Антанты.
«Как и сто лет назад, — негодовал Купала, — стонут под ярмом поработителей Беларусь, Украина, Армения, Индия и десятки других государств и народов. Ваши слова об освобождении других — это насмешка над бессильными невольниками. Так не бросайте же великих обманных лозунгов… На мякине людей уже не проведешь».
Поэт категорически не приемлет буржуазный Запад — «этих панов-торговцев», эту «грязь и болото», которых, по его мнению, на Востоке и во времена Ивана Грозного не было. Купала здесь уже как бы предчувствовал Рижский договор, который вскоре будет навязан Стране Советов «панами-торговцами», империалистами, Антантой. И со всей силой своей страсти он обрушился на господ империалистов, обвиняя и изобличая их в алчности и лжи на позорном торжище мировой политики.
Купалу, который в конце 1919 года с головой окунулся в большую политику, нетрудно понять, нетрудно увидеть в его поистине величественном антиимпериалистическом пафосе, в глубоком трезвом раздумии. «А что, как Деникин, Колчак одолеют большевиков? — не мог не тревожиться поэт в промозглом октябрьском Минске. — Что, как, захватив Москву, Деникин двинется на Минск восстанавливать «единую и неделимую»?»
Но пока маячила на горизонте опасность воскрешения «трупа российского самовластья», пока гарцевали на минских улицах польские уланы, Купала неожиданно заболел, и очень тяжело, на целых три месяца слегши в больницу — в Минский земский госпиталь.
2. НА ГРАНИ ЖИЗНИ И СМЕРТИ
20 сентября 1922 года Купала писал в Петроград своему старому адресату Б. И. Эпимах-Шипилло: «Вдобавок ко всему в 1920 г., в январе, меня свалила страшная болезнь: гнойное воспаление слепой кишки (по-ученому перитонит). Пролежал в больнице, борясь со смертью, три месяца и вышел с искривленной губой и вконец надломленным здоровьем. По правде сказать, побывал на том свете».
Заболел Купала где-то в начале второй декады января, потому что 16-го числа этого месяца в газете «Беларусь» появилось первое сообщение о болезни поэта: «Я. Купала сильно занемог… Врачи рекомендовали операцию, которая и была сделана в Минском земском госпитале и прошла, казалось, хорошо. Но в последнее время состояние Купалы ухудшилось».
Это ухудшение, связанное с воспалением брюшной полости, потребовало нового хирургического вмешательства. «Брюшина от гноя очищена, — писала «Беларусь» на следующий день, 17 января. — Пульс и сердечная деятельность — удовлетворительны; самочувствие — тоже, хотя возможная опасность все еще не исключена. По причине болезни Я. Купала не принимает пищи уже 6-й день. При нем неотлучно находится его жена. В ночь с 15-го на 16-е дежурил до утра ректор римско-католической духовной семинарии ксендз Абрантович. Уход за больным самый теплый и искренний».
Бюллетень о состоянии здоровья Купалы на 17 января содержал еще и такую дополнительную-информацию: «Ночь с 15-го на 16-е провел беспокойно. Несколько раз делали впрыскивания. Температура была пониженной, пульс — 96. К утру состояние немного улучшилось. Температура — 36,1, пульс — 82–84».
Вся общественность Белоруссии с тревогой следила за состоянием здоровья Купалы. Газеты ежедневно публиковали бюллетени. У постели поэта каждую ночь дежурили жена, сестры, и прежде всего Леля, о которой газеты
