На аккордеоне он играл, закрыв глаза, не глядя на класс, который в это время свободно обсуждал события дня минувшего и дня предстоящего. Даже лучший ротный запевала Валера Галкин и тот занимался серьёзнейшим, но далёким от урока пения делом. Он усердно доставал из чернильницы-непроливашки мух, которых напихал туда на предыдущем уроке естествоиспытатель из первого взвода Гриша Голубков. Однажды Волынский так глубоко увлёкся, поставив на проигрыватель пластинку с первым концертом Чайковского, что просидел с закрытыми глазами весь урок. Он наслаждался гармонией великого произведения, пока диск не отыграл. В это время взвод, не зная, чем заняться, беспокойно ёрзал на стульях. Кто рисовал на промокашках, кто играл в крестики-нолики; Серёга считал, сколько на свои сбережения сможет купить пирожков после новой реформы, и только Валера Галкин продолжал вытаскивать мух, всецело отдавшись содержимому чернильницы, не менее чем Волынский необъятному миру музыки. Когда отзвенел звонок, Волынский, несмотря на громаду собственного тела, взлетел со стула, посмотрел через окно куда-то вдаль и взмахнул руками:
—Вот это шедевр. Это гармония мира! Это прекрасно… Это вам не какие-то тюни-муни!
Взвод уже сложил тетради в сумки сержантов и поднял головы. Валера Галкин задержал на весу ручку с мухой на пёрышке, не успев тридцать пятый раз окляксить промокашку.
— Это вам не какая-нибудь дрянь, — свернул нос в уничижительной гримасе Волынский и визгливо, подёргивая огромным телом, пропел:
— Полюбила, полюбила,
И не надо мне другого.
О, если бы знал Волынский, как неосторожно он поступил!
Если бы он знал, что взвод, возвращавшийся в роту, мурлыкал, насвистывал, пел и просто мычал не отрывки из первого концерта Чайковского, а мелодию проклятой учителем песни. О, если бы он знал, то своими огромными руками разорвал бы аккордеон на две половины.
Песня вирусом гриппа заразила взвод. Он продолжал её мурлыкать с утра до вечера. По законам медицины болезнь через пять дней должная была отступить, но уссуриец Саша Фомин в ближайшее воскресенье пошёл в увольнение, нашёл дома запыленную пластинку, выучил все куплеты и, радостный, принёс песню в казарму. Слова оказались удивительно простыми, и до отбоя взвод, как промокашка, впитал их в себя:
— Танцевать он не умеет,
Обнимает, как медведь,
Петь не может, ну и что же,
Я, зато умею петь.
А затем, переходя на высокие, близкие к поросячьему визгу ноты, голосил припев:
— Полюбила, полюбила,
И не надо мне другого.
От визга дребезжали стёкла, визг проникал во все щели казармы и до боли трепал слуховые перепонки офицеров и сержантов срочной службы. Но остановить распространение заразы в казарме уже никто не мог.
Волынский, узнав, что песня заразила взвод, аккордеон не разорвал, но на следующем уроке, поднимая крылатые руки к потолку, с обидой вопрошал:
— Разве может суворовец петь такую гадкую песню? Разве может?
— Может, — тихо ответил с задней парты Витька Шадрин, — мы же поём.
Слова Шадрина, как кувалдой, оглушили учителя. Волынский покраснел, схватился за голову и сдавил её. Казалось, ещё мгновение, и красный помидорный сок, которым налилось его лицо, вдруг брызнет во все стороны. Но этого не произошло. В следующее мгновение он оторвал руки от головы, и опять всем показалось, что в руках у Волынского клочья волос, но и это только показалось. Наконец, как пеликан крыльями, начал махать руками, и все подумали, что он сейчас взлетит. Но Волынский не взлетел. И тут из его огромного тела вырвалось что-то тонкое, приближенное к милицейскому свистку:
— Я вам запрещаю петь эту дрянь!
Сказано это было так сильно, что с потолка кабинета пения посыпалась штукатурка. В кабинете стало тихо, и Валере Галкину вновь пришлось застыть с мухой на кончике пера.
С этим свистом из огромного тела учителя вышел весь накопившийся пар. Он вдруг вернулся к своему столу и бросился на стул, который тут же ответил стоном:
— Музыка – это прекрасно, — возвёл он руки к небу. – Давайте продолжать урок.
Валера Галкин неспешно донёс мушиную бомбу до промокашки, и она разорвалась фиолетовой кляксой. До конца урока осталось достаточно времени для решения задачи, заданной «юным натуралистом» Гришой Голубковым.
Волынский поставил затёртый диск с «Лунной сонатой» Бетховена на проигрыватель и закрыл глаза, наслаждаясь великой музыкой, перемежавшейся хрипотцой. Серёжа Яковлев пожал плечами и приступил к пересчёту, а Саньке захотелось пропеть слова прокажённой песни. Он оглянулся на Витьку и заметил, как тот дурашливо улыбается, но сжимает губы, из него тоже колом давило бесовское желание, на которое наложил заклятье учитель.
Зато после уроков в казарме, когда они вдвоём убирала класс, Витька дал волю лёгким. Песня, как зверь из клетки, рвалась на свободу;
Полюбила, полюбила
И не надо мне другого.
Санька от него не отставал и особенно усердствовал на куплете, как клюшкой, взмахивая веником и прогоняя мусор под партами. И только внезапное появление в дверях Володи Зайцева остановило это вырвавшееся из груди буйство. Вожатый был с гитарой. Он хозяином прошёл в класс и занял стол преподавателя. Витька, обрубив куплет, прижал веник к груди.
— Что это вы такое замечательное пели? – еле заметная улыбка пробежала по Володиному лицу.
— Новую песню! – рубанул веником воздух Витька. – Хорошую песню, весёлую и интересную.
— Ну, если песня поётся, то она уже не плохая, — вожатый взял в руки гитару и большим пальцем задел струны, от этого они вздрогнули. – Дометайте, а я попробую подобрать её вам на гитаре.
Через несколько минут в наспех убранном классе Володя аккомпанировал обступившей его компании из восьми суворовцев. По лицу его лёгкой, почти невидимой тенью пробегала то ли улыбка, то ли усмешка, и не совсем понятно было, к чему она относится, то ли к весёлой песне, то ли к весёлому исполнению. Когда отгрохотал последний припев, окна перестали дребезжать и плафоны качаться, он оглядел счастливый хор.
— Ну что, на бис?
— Как это? – почесал свою длинную голову Серёжа Яковлев. – Это что, ещё громче?
— Нет, это ещё раз по просьбе зрителей, — пояснил вожатый и ударил по струнам.
К этому времени, привлечённый дружным исполнением, в классе собрался весь взвод, который вновь с радостным усердием отгорланил песню под гитарный аккомпанемент.
— Ещё раз на бис? – вновь ударил по струнам вожатый.
На этот раз хор отгрохотал песню, но не так слаженно, и даже плафоны не качнулись. Когда Володя начал четвёртый раз, Витька, робея, прошептал:
— А может, не надо?
Но вожатый то ли не расслышал, то ли песня заразила его, вновь забренчал на гитаре, опять непонятно улыбаясь. На этот раз и подпевали не все, и пели вяло и скучно, будто куплеты и припевы давили из них, как из тюбика пасту.
