множество «почему?» и «зачем?», касающиеся войны, которые каждому американцу казались такими непостижимыми. Затем мы обсудили специфические трудности этой особой, вызывающей споры, области и наконец наше личное положение.
Он дал мне пропуск, с которым я без задержки могла ходить и ездить между Кёнигсвартом и Мариенбадом. Но не для Павла! Ни один мужчина в возрасте, годном для воинской службы, не имел права свободно передвигаться; на языке союзников это называлось: «Заморожен там, где он находится».
«На какой срок?» – спросила я.
Тут он доверил мне тайну: только что он встречался с советскими представителями недалеко от Мариенбада, чтобы окончательно обсудить и определить границы занятых областей.
«Где находится сейчас русская армия?» – «В десяти километрах от города». Я застыла от страха. «Приходите завтра, – пригласил он меня, – тогда я вам совершенно открыто всё скажу. У меня есть друзья – русские эмигранты, из белых, и я очень хорошо понимаю, что для вас означает близость Советов. Я не солдат, собственно, а адвокат. Я так много принял уже на свою голову, что не могу себе позволить дальнейшего превышения своих полномочий».
Затем я поехала дальше, чтобы забрать из гостиницы мама. Она была разговорчива и взволнована, а я оставалась задумчива и растеряна. Хотя она и была глубоко озабочена всеми нами и обладала несгибаемым мужеством, но после всего, что пережила, она была менее обременена материальными соображениями, чем я в моём тогдашнем положении под давлением обстоятельств.
Кёнигсварт простирался перед нами посреди полян, лесов и мирных лугов с пасущимися коровами – чуждое обрамление для находящихся там американских солдат. Повсюду висели вывески «OFF-LIMITS» («Запретная зона»).
На каждом углу стояли военные посты; они, собственно, не стояли, а полусидели на своих шлемах в форме ночных горшков и были окружены кучей детей, которых они щедро одаривали сладостями или жевательной резинкой. Другие солдаты везли через поля огромные количества белоснежного хлеба, распространяя вкусные запахи. Офицеры, одетые с иголочки, в отглаженных розовых рубашках и болотного цвета военных мундирах, давали небрежно указания. Отрывочно-военный тон им не подходил, они его и не употребляли; тем не менее царила образцовая дисциплина. Армия Паттона находилась в наилучшей форме, после того как пересекла Европу.
Если бы только они пришли немного раньше и заняли Берлин и Прагу! Вероятно, их задержал какой-то тайный договор? Мы чувствовали себя обманутыми.
А тут ещё эти дурные новости капитана Маллина! Я это сообщила лишь Павлу, чтобы не нервировать никого дома, так как в Кёнигсварте как раз только что начали снова нормально жить и улыбаться.
Совершенно неожиданно мы стали целью туризма американской армии, и нас постоянно навещали офицеры и солдаты, которые хотели осмотреть дом и музей. Один огромный техасец с удивлением осмотрел собрание оружия и воскликнул: «Эти мечи и ножи пролили много крови!». При этом он, казалось, забыл, насколько больше крови пролилось в этой войне с помощью совсем другого оружия!
Последовали бурные дни. У нас не оставалось ни единой минуты покоя для размышлений или для того, чтобы просто присесть. Ирена Альберт, которая бежала со своей матерью в Мариенбад, тоже приехала навестить нас и была счастлива находиться среди своих boys, как она называла американцев. Её лояльность была очевидна, и она, конечно, хотела принять участие в их празднике Победы в Европе – в их V. Е. Day. Американские офицеры пригласили сердечно даже нас, но Павел вежливо отказался и вместо этого послал им шампанского.
Я пошла к нашим беженкам и предостерегла их, чтобы они запирали двери, так как предстояла солдатская попойка и тогда мало ли что могло случиться.
После ужина к нам заглянули американские офицеры. Они просто хотели с нами поболтать и пытались кое-что уяснить для себя: «Почему сначала такая ожесточённая борьба, а потом эта дружественная встреча?», «Почему ненависть к евреям?», «Как могло население ничего не знать о концентрационных лагерях?». Вопросы, вопросы.
Прошло много времени после их ухода, когда по дому раздались крики и затем звуки быстрых шагов.
Курт ворвался в комнату. «Они взломали двери к женщинам», – прохрипел он.
Я сбежала вниз к маленькой двери, которой пользовались только мы, открыла её и побежала в направлении шума. В комнате стояла женщина, прижатая к стене огромного роста американским солдатом. Его позу никак нельзя было истолковать иначе: брюки были расстёгнуты, и он был без памяти пьян. В комнату вошли плачущие дети и дрожащие женщины. Испуганная, но полная гнева, я схватила его со всей силой за плечо и закричала: «Как вы смеете врываться сюда! Убирайтесь отсюда прочь!». Он повернулся, посмотрел на меня стеклянными глазами, стоя на неуверенных ногах: «Всё в порядке, мэм, я уйду. Я не хотел ничего плохого, я уйду». И он действительно ушёл!
Его такое неожиданное отступление ошеломило нас, но было приятно узнать, что американец даже в состоянии опьянения слушается резкого тона женщины, чего было бы нелегко добиться от любой другой нации.
«Кто открыл дверь?» – спросила я. Конечно, та самая женщина, к которой он потом пристал.
На следующий день я опять поехала в Мариенбад. Капитан Маллин сказал мне, что русские через три дня возьмут здесь всё в свои руки, а чехам будет поручена охрана границы. Ошеломленная, я спросила: «А ваши части?» – «Мы покидаем эту местность. И мой вам совет: уезжайте, пока ещё можно, и не в этом кабриолете, этот buggy, он слишком бросается в глаза. Я выдам вам пропуска для всех членов семьи, кроме вашего мужа. Мне необязательно знать, что он здесь, но он должен уйти отсюда! Русские будут считать преступниками всех офицеров северной армии из-за блокады Ленинграда и всех офицеров 6-й армии – из-за Сталинграда. Его бумаги об увольнении из армии, сколь бы действительными они ни были для нас, для них, вероятно, не будут значить ровным счетом ничего!».
Имелась ли для Павла вообще какая-нибудь другая возможность? Капитан Маллин подумал ещё немного и сделал такое предложение: «Я бы мог перебросить его, одетого в военную форму, через границу в Нюрнберг. Там должен состояться суд над военными преступниками. Он будет, возможно, взят под стражу, но ведь для него будет нетрудно доказать, что он невиновен. Я с полной уверенностью могу вам сказать, что смогу переправить его через границу».
Пока я обдумывала это предложение, которое хотела бы ещё взвесить вместе с Павлом, я спросила Маллина, не разрешит ли он и людям Власова бежать?
«Как я могу распознать их?» – «Я пошлю к вам русского священника, он знает их всех», – настаивала я,
