он совершал эту поездку – может быть, с тем же удачным концом – в обратном направлении, на этот раз завёрнутый в линолеум, спрятанный под соломой в повозке.
Но утешало то, что канцлер понял бы наши проблемы, ведь мы были жертвами того же самого зла, против которого он тогда так ожесточенно боролся.
К вечеру пришли в гости несколько американских генералов. В сравнении со своими немецкими противниками они были удивительно молоды, но в остальном ни в чём не отличались от них: корректные, вежливые, хорошие специалисты своего дела, и всё же невероятно наивные.
У нас было немного времени, чтобы разрушить их иллюзии насчёт «дяди Джо Сталина», однако сообщения о том, что происходит за русским фронтом, заставили их кое о чем задуматься. За семь дней до этого, 5 мая, чешские «красногвардейцы» (кто бы это мог быть?) распространяли листовки с призывом «Смерть всем немцам!». Когда же существовала ещё опасность для них, они вели себя тихо, как мыши…
Мы знали, как легко можно было ложно истолковать всё, что мы рассказывали этим американцам. Но было всё же чрезвычайно важно, чтобы они поняли, какая бездна человеческого страдания разверзалась под их невинными ногами благодаря их незнанию обстоятельств. Мы попытались объяснить им – ничего не преувеличивая, чтобы они не считали наше мнение предвзятым, – сложное и поставленное под угрозу положение нашего края. В лёгкой беседе, словно невзначай касаясь этих тем, мы старались поговорить об этих проблемах, хотя на самом деле нас сжигало желание раскрыть им полную правду, и как можно скорее.
Одновременно нас грызло чувство ответственности – перед нашим намеченным бегством нужно было сделать ещё необходимые распоряжения, и многочисленные, связанные с этим заботы, мучали и угнетали нас.
Для этих офицеров, как и для их солдат, мы были не чем иным, как туристическим впечатлением в конце длинной поездки, в то время как для нас этот короткий перерыв мог означать начало конца: внутренне мы мучительно расходились.
Несмотря на это, мы добились много полезного, когда проводили военных по дому, посвятив этому несколько часов драгоценного времени: женщины-беженки, которые жили в нижнем этаже со своими детьми, должны были быть немедленно эвакуированы в свои, пусть и разрушенные, родные города Западной Германии. Что касалось Кёнигсварта, то дворец должен быть снабжен табличками с надписью «OFF-LIMITS» («ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА») и освобожден от любого заселения и поставлен под охрану, как музейная ценность. Он должен был также оставаться под американским присмотром так долго, сколько это было возможно. И хотя мы в отношении этого намерения сильно сомневались, оставалась все же надежда, что и Советы, может быть, отнесутся с пониманием к этим мерам, в том случае, если они придут сюда.
Наступила ночь, а Павел не решился, какой из двух возможностей побега он воспользуется. Если он выберет вариант с Нюрнбергом, то надо было достать его мундир, хотя даже мысль об этом ему была противна. Электричества не было уже в течение многих дней. Вооруженные свечами и спичками, мы отправились в другой конец дома к шкафу, в котором был спрятан мундир.
Маленькая, невидимая дверь ввела нас в царство Курта. На высоких полках, которые доставали до потолка, в огромных обитых мягкой тканью шкафах, которые позади стола занимали всю длину столовой, из поколения в поколение хранилось серебро. Не используемые уже в течение многих лет парадные столовые приборы позолоченной бронзы стояли на длинных столах у стены. Тут были большие зеркала в бронзовых рамах, а также фигуры и светильники из знаменитого банкетного сервиза «Thomire» – подарка города Брюсселя канцлеру в 1815 году.
Здесь и лежал кавалерийский мундир, спрятанный на верхней полке. Когда мы начали доставать его при слабом свете свечи, он выскользнул из рук и упал, ударив по зеркалу ремнём и шпагой. Зеркало раскололось с шумом на тысячи мелких кусочков, как взорвавшаяся звезда. Свеча потухла.
Судьба решила за нас: из этой затеи могло произойти только несчастье! Мы поискали спички и зажгли свет. Мундир отправился назад на полку, так высоко, как мы могли только достать. Не было больше ни минуты времени, чтобы убирать осколки, но мы получили ответ на нашу дилемму. Павел ехал с нами!
При каждом шаге по спящему дому мы чувствовали: это последний раз. Мы покидали сумеречный и такой приветливый дом с его великолепными запахами, с его тайнами, его интимным теплом. Никогда больше не вернёмся мы сюда! И хотя мы были внутренне опустошены и измучены, нам надо было ещё столько сделать, так ужасно много обдумать. Прежде всего мы должны были помочь подготовиться к побегу нашим людям.
Держа в руках свечу, чтобы освещать мою пишущую машинку, Павел диктовал одно за другим указания для каждого: для Добнера, лесничего, для Пфраймера, шофера, для четы Тауберт, для управляющего Хюбнера, а также для многих других. В дополнение, чтобы помочь им в пути, мы приложили каждому рекомендации – это были пропуска, подобные американскому пропуску, который помог мне беспрепятственно ездить между Кёнигсвартом и Мариенбадом.
Я напечатала наши пропуска на той же бумаге из школьной тетради, которую использовали и американцы: «ТО WHOM IT MAY CONCERN» («КОМУ БЫ ЭТО НИ БЫЛО ПРЕДЪЯВЛЕНО»). «Господин такой-то находился в течение… лет у меня на службе. Я ручаюсь за него и его семью и прошу каждого пропустить их без препятствий из Кёнигсварта в моё поместье Йоганнисберг на Рейне. Подписано: князь Меттерних».
К пропускам мы приложили большую печать Венского конгресса, которой так часто пользовался канцлер.
Несмотря на грустную минуту, мы не могли не рассмеяться: мы были уверены, что прадед одобрил бы то, как мы применили эту печать!
Наконец мы нырнули в наши кровати, хотя спать нам оставалось лишь несколько часов. Но я долго не могла успокоиться, мучимая страшными картинами: вдруг Павел или папа попадут в руки Советов? Действовали ли мы вообще правильно? Это была такая огромная ответственность – бросать на произвол судьбы дом и наших людей. Но они не будут находиться и приблизительно в такой опасности, как папа и Павел; я не могла забыть убийства после русской революции, которые продолжались и по сей день.
Тогда в России многие поняли, что они защищали духовные ценности и преданность, которые они и их предшественники ценили больше, чем саму жизнь, этим самым они защищали своё право на эту жизнь. Мои родители чувствовали это, тем более что они всё-таки бежали в третий раз. Но наше положение, однако, было совсем иным.
Нас же, словно приливом, относило то туда, то сюда. Если
