бы нас взяли в плен, то это было бы следствием нашей привязанности к Кёнигсварту, значит, к вещам, а не к принципам. Силам же, действующим над нашими головами, мы не были обязаны ни верой, ни жертвами. Наконец я всё-таки заснула, и мне приснился сон: вокруг нас непроходимые кустарники, и кажется, что никогда не удастся перейти границу. Но вдруг, когда мы в отчаянии искали какое-нибудь отверстие, чтобы пролезть через него, в этом живом заграждении открылась просека, ровно и чисто прорубленная, ветви ежевики аккуратно подвязаны, как снопы пшеницы после убранного урожая, и перед нами открылась длинная песчаная золотая дорога, огороженная частоколом; за частоколом не видно было никого.
Так, я проснулась бодрой, с решимостью идти навстречу всему, что могло нам встретиться в пути, и пошла будить мама и всех остальных.
Папа провёл всю ночь, охраняя нас, – никто из нас не знал, что вышел приказ, по которому все мужчины должны быть зарегистрированы, и он боялся, что они могут прийти, чтобы забрать Павла. Он не хотел беспокоить нас этой новостью до наступления утра.
Через высокую открытую балконную дверь в комнату мама светило утреннее солнце. Когда-то я сама в ней жила, когда в первый раз приехала в Кёнигсварт с Павлом и Мисси. Розового цвета английские хлопчатобумажные занавески с белым рисунком, розовые кресла и диван, тёмно-розовый ковёр с пятнами, оставленными избалованными, невоспитанными собаками, печь, облицованная белым кафелем, и неожиданно вспыхивающая в лучах солнца кровать из жёлтой меди делали её одной из самых красивых гостевых комнат.
«Смотри, упала картина», – сказала мама, обращая моё внимание на гравюрный портрет английского государственного деятеля XIX века, который свалился со стены. Осколки покрыли пол.
Лизетт рассказала как-то мне, что если в доме падала со стены картина, то это означало смерть кого-нибудь из членов семьи, даже если эта смерть случилась и за границей. Она воспринимала это падение как выражение сочувствия дома. После этого я раз за разом перевесила все картины в каждой комнате на новые шнуры и новые крючки. Кроме того, все картины были дополнительно укреплены непосредственно под потолком на покрашенном в белый цвет железном шесте, который мог выдержать любой груз. На таких шестах висели все картины во всех комнатах. В то время, когда Павел находился в России, а Мисси в Берлине, я не хотела иметь дело с такими предзнаменованиями.
Шнур разбившейся картины выскользнул из кольца: его узел развязался.
Случай заставил моё сердце сжаться. Но, может быть, старый дом лишь печалился, видя, как семья уходит, прожив здесь столетия.
Мама, которая ещё лежала в постели, сказала: «Вам придётся уходить без меня, я уже всё обдумала. Я останусь здесь и буду сторожить дом».
Я побежала к Павлу: «Мама не хочет ехать с нами».
Павел сел на край её постели, опустил с плеча свою сумку и сказал очень спокойно: «Тогда и я останусь здесь. Я не хочу оставлять здесь свою тёщу, чтобы спасти дом!»
Проникновенно, со всей силой убеждения, на которую я была только способна, я попыталась её переубедить. Я понимала, почему она хотела это сделать, – она желала лишь добра. Но не было никакого другого выхода: «Мама, мы должны быть через полчаса готовы. Ни один дом не стоит того, чтобы папа и Павел были повешены у его главного входа. Без тебя они не уйдут…».
Наконец она начала одеваться, в то время как я пошла захватить ещё последние вещи.
Перед тем как покинуть комнаты, мы тщательно застелили нашу большую кровать; мы не хотели быть первыми, кто уничтожал Кёнигсварт.
Пусть другие этим займутся. Не мы!
Часть 4. Конец и новое начало
Мы покинули дом через маленькую боковую дверь, слева от двора. Как раз в то время, когда мы её закрывали, пробило семь часов, конец комендантского часа. Я долго ещё хранила ключ от дома – до тех пор пока он не потерял всякое значение для нас и одним лишним ключом стало больше.
Мы пошли, разделившись, к парку, чтобы встретиться у статуи Дианы. Когда я подошла к этому месту, Павел уже ждал меня, наполовину спрятанный кустами сирени. Мы бросили последний взгляд на дворец, который выглядывал к нам своей белизной из-за грустно повисших веток ивы над нашими головами.
Мы держались левого берега озера; таинственное голубое мерцание отражалось в прибрежных водах: ирисы цвели в этом году рано.
Летний домик моей свекрови на острове, наше убежище от надоедливых туристов, стоял нетронутым, так и заманивая к себе; утки мирно плавали вдоль берега. Вот начинался крутой подъём к гребню, к открытой построенной из дерева маленькой часовне Св. Антония с её трогательно-наивными изображениями святых, которые немного косо висели над входом. Среди прочего они изображали ребёнка, спасённого от морской пучины и пожара, всадника, остановленного от падения со скалы, крестьянина, защищённого от удара молнии в сильную грозу – опасность всегда исходила от какой-то природной катастрофы, но никогда от зла, причинённого человеку человеком. Какие изображения повесили бы мы, если бы когда-нибудь возвратились сюда!
Дорога вела дальше, опять в сторону, к песчаному пруду, в котором мы любили плавать. Вода в нем, питаемая живым источником, оставалась всегда кристально чистой.
Когда мы добрались до шоссе, там уже были ожидавшие нас мама и папа. Они выбрали другой путь, чтобы остаться незамеченными. Чуть дальше, защищенные ветками большого раскидистого дерева, нас поджидали наши французы. Они со страхом поглядывали в нашу сторону. Мы не были уверены, что найдём их на условленном месте: кто же кому мог сегодня доверять? Но наши союзники в трудную минуту стояли здесь – маленькая, сплочённая, надежная группа. Они укрепили на повозке французский флаг, сшитый из красных, белых и голубых полос. Всё было подготовлено.
Они поприветствовали нас серьёзно, приложив руки к головным уборам, сочувствуя нам и понимая, что означало для нас это бегство: «Доброе утро, господин князь, доброе утро, госпожа княгиня», – подчеркивая этим обращением, что в наших взаимоотношениях ничего не изменилось.
«Доброе утро, Луи, доброе утро, Рене», – и все отправились. Сначала мы шли пешком также и потому, чтобы стряхнуть с себя нервное напряжение, молча. Было прекрасное утро, щекочуще-свежее, но быстро теплеющее солнце испаряло росу с полей и кустов. Пока мы так шагали, я почувствовала, как страх постепенно отступал, словно это был приступ лихорадки. Сейчас, когда побег, которого я так боялась, стал действительностью, он превратился в приключение. Всё-таки мы уже не сидели, зажатые
