лихорадочно обдумывая, кого бы я могла ещё назвать.
Он выявил готовность переправить через границу и раненых из мариенбадского госпиталя, прежде всего офицеров, которые находились в большей опасности, чем рядовые, и спешнее всего заняться беженками с вокзала.
Маллин сдержал свои обещания, но он не мог знать, что власовцы будут собраны вместе и переданы в руки Советов в Линце. Вместе с казачьими дивизиями и тысячами других они были все без разбора жестоко уничтожены. Тогда нельзя было ещё предугадать, что всех русских военнопленных ждала та же участь, что и немецких офицеров, а именно: пять, десять или двадцать лет принудительных работ в сибирских лагерях.
Новость, которую я принесла в Кёнигсварт, разорвалась, как бомба. Папа, который теперь уже в третий раз оказался перед возможностью изгнания, не потерял и на сей раз своего стоического спокойствия. Он успокоил меня, сказав просто: «Факты надо принимать такими, как они есть. Никогда не надо цепляться за материальные ценности. Нужно уметь сразу же расстаться со своим имуществом».
От Павла, который, как всегда, в критических ситуациях оказывался просто неоценимым, исходили краткие ясные указания. Ещё было не решено, поедет ли он с нами или последует второму, «более надежному», предложению капитана Маллина, которое ему во всяком случае не грозило русским пленом.
Французы слышали, что мы готовимся уехать, и дали нам знать, что они охотно поехали бы с нами, так как даже для них было бы слишком опасно уходить одним. На некоторых из их товарищей уже напали по пути домой возвращающиеся на родину остарбайтеры (восточные рабочие) и убили их.
Я спустилась вниз, чтобы поговорить с Таубертами и организовать их отъезд, однако, натолкнулась на отказ и истерическое бушевание. Они показали мне капсулы с цианистым калием (вероятно, полученные от их несчастного зятя, аптекаря), которые они хотели немедленно проглотить. Я совсем потеряла голову, выбежала из комнаты, чтобы позвать Павла, который ужасно рассвирепел, – таким я видела его очень редко. Я слышала, как гремел его голос: «Если я могу всё оставить, вы можете сделать это тоже. У меня нет ни желания, ни времени хоронить вас здесь. Вы соберёте сейчас свои вещи и покинете Кёнигсварт в семь часов утра с лошадью и повозкой. Мы поговорим ещё, когда все вместе встретимся снова в Йоганнисберге».
Как ягнята, послушались они его, и об этой мелодраме никогда больше не упоминалось.
До нашего отъезда оставалось уже немного времени, а у нас было ещё столько дел! Нужно было дать последние указания. Группе из семи французов необходимо было отобрать для похода самых сильных рабочих лошадей, а остальных оставить для других наших людей.
Потом они должны были выехать в лес с главной повозкой, где они ждали бы нас утром в начале восьмого. Раньше мы не могли выехать из-за комендантского часа, curfew.
Из еды мы взяли с собой хлеб и сало, а также корм для лошадей и в качестве «неприкосновенного запаса» несколько последних бутылок коньяка «Наполеон», спрятанных в ведре. Мы раздали всем разные суммы денег и взяли для себя последние тысячные банкноты из сейфа.
«Сколько багажа мы можем взять с собой еще?» – спросила я Павла. «Каждый может взять с собой только один чемодан, – ответил он твердо. – Возможно, что и его нам придётся бросить по дороге».
Я подумала с грустью о втором, в который я упаковала самые красивые свои вещи, но уже не оставалось времени для сортировки.
Павел и папа спрятали пистолеты. Я свои драгоценности затолкнула в кожаный мешочек, который привязала под блузой, которую обнаружила в ящике шкафа, где хранилась одежда в стиле «сафари», предназначенная для охоты в Африке. Как, казалось, это было далеко… Теперь мы сами были добычей!..
Что я должна была надеть? Серую фланелевую юбку и офицерские сапоги Павла, которые в прошлом году были переделаны на меня; кроме того, я взяла с собой тёмно-синий тренировочный костюм. Ночью он может пригодиться в дороге.
Свои вечерние платья я без сожаления оставила в шкафу – когда ещё я могла бы их носить? Но я почувствовала укол в сердце, когда взглянула вдоль книжных полок: на них стояли многие мои любимцы. Я вспомнила в этот момент о том, как русский поэт Пушкин, умирая, указал на свои книги и вздохнул: «Прощайте, мои друзья».
Я взяла лишь дневник Леонтины, маленькой дочери канцлера, который я как раз читала, а также английский роман, чтобы заполнить чтением многие часы пути, предстоящие нам.
Что можно спасти из такого дома, как Кёнигсварт, наполненного прекраснейшими и драгоценными вещами и предметами, какими редко полон иной музей? Если к тому же его покидают пешком, даже не зная наверняка, перейдут ли живыми и невредимыми через границу! Как хорошо я понимала сейчас такую же растерянность моих родителей, когда они в свою очередь были вынуждены бежать из России.
Самым необходимым и важным были продукты питания, потом одежда и, наконец, красивые вещи, которые ничего больше не значили в этом ввергнутом в хаос мире. Позднее о них вздохнешь в обратной последовательности.
Музей в северном флигеле находился всё ещё в совершенном порядке. Мы думали, что если не станем трогать его коллекции и оставим их в таком же порядке, то и преемники отнесутся с уважением к их неприкосновенности. Но я колебалась, взглянув на трости для прогулок, которые имели ручки, украшенные драгоценностями. Среди них были те, которые принадлежали Наполеону и его сыну герцогу Рейхштадтскому, несчастному Орленку, другие – Александру Дюма и Меттерниху.
«Мы возьмем с собой то, что сможем нести, – настаивал Павел. – Трости останутся на своём месте». Также мы оставили и собрание монет, и великолепные камеи; нам казалось варварством взять из хорошо подобранной коллекции в витрине одну или две. Я взяла лишь кольцо королевы Марии-Антуанетты из наследства князя Кауница, а также часы Меттерниха. Павел подарил мне черное кольцо с эмалью с надписью из бриллиантов: «Je te benis» («Я благословляю тебя»), – может быть, оно принесёт нам счастье.
Глубоко надеясь, что обе удивительные библиотеки дома не будут разрушены или разграблены, я сунула ещё в свою сумочку через плечо – старый иллюстрированный манускрипт. Он был снабжён рукописными миниатюрами, а внутри него было письмо Меттерниха, написанное его элегантным, летящим почерком. В нём он описывал полные приключений поездки во время наполеоновских войн: как его доставили из горящего Кобленца вверх по Рейну в Майнц, чтобы потом вместе с другими ценными вещами отправить дальше в открытой коляске, под обстрелом неприятеля, пока всё наконец не прибыло в Кёнигсварт. Теперь
