если оступится, слезая с нее в темноте». Под утро я вернулся к Капитолине Ивановне, на квартире которой продолжал жить.
Жизнь у Капитолины Ивановны осложнялась. Денег за квартиру я ей не платил: не было у меня их, да она и не просила. Я покупал ее дочуркам кое-какие сладости, приносил кое-что из еды. Никакой другой пользы Капитолина Ивановна от меня не извлекала. К тому же вдруг выяснилось, что в Тирасполе появился какой-то ее давний знакомый. Капитолина Ивановна сказала мне: «Уходи на другую квартиру. Может, у меня новая жизнь начнется». Портить ей новую жизнь я не хотел, но перебираться мне тоже было некуда. А тут я еще простудился и слег с очень высокой температурой. Я лежал, пылая огнем, и так обессилел, что никак не прореагировал, когда ко мне на кровать легла молодая баба – подруга Капитолины Ивановны, приехавшая с ночевкой из Бендер. Устроилась она ко мне, потому что больше в доме постели не было. Утром она сказала: «Хорошо с тобой спать было, ты такой горяченький. Всю ночь, как около печки лежала». Я оставил этот комплимент без внимания: очень плохо себя чувствовал.
Без Жени в Тирасполе стало мне совсем тоскливо. Пожалуй, тогда я и понял, как привязан к ней. Я вспоминал свои сомнения перед походом в ЗАГС и еще раз убедился, что не пережил бы разлуки с ней, если бы даже мне грозили чем угодно, кем угодно. Я писал тогда много стихов, и все они обращены к Жене.
Правда ведь? Был я с тобою иль не был,
Всюду одни нам являлися сны.
Глянь только в ясное звездное небо,
Я в него гляну с другой стороны.
(16.12.45 г.)
В то время я еще не знал стихотворения Анны Ахматовой, в котором она пишет о звездах. Так что не подражал. А вот еще, и тоже Жене:
Мне грустно, я совсем один.
Глухая дума думу ловит,
Небес угрюмый властелин
Холодный месяц хмурит брови.
(12.12.45 г.)
И еще написанное уже 12 февраля 1946 года:
Но я вернусь к тебе и навсегда,
И ты меня заждалась – я ведь знаю,
Но никогда не падает звезда,
Звезда не падает, она блуждает.
Конечно, все эти стихи слабые. Я ведь выбрал строчки, которые мне нравятся больше других, но и они плохие. Я не поэт. Но люди, и не поэты особенно, никогда не врут в стихах. Они неопровержимые свидетельства моей большой любви к Жене.
И тем не менее… скучая по Жене, я вовсе не оставался безучастным к радостям жизни. Нет! 17 января 1946 года мне исполнилось 24 года. Фронтовой офицер такого возраста, оставшийся в живых, с руками и ногами, не мог превратиться в затворника. Я им и не стал. Однажды, вернувшись из штаба к Капитолине Ивановне, я застал у нее хорошую пьянку. Какой-то лейтенант мальчик забавлялся в компании хорошеньких девиц. Я прошел в соседнюю комнату, чтобы никому не мешать. Вскоре лейтенант упился, и его прелестная подруга, не желая иметь ничего общего с пьяным, попросила у меня крова и защиты. Я обеспечил ее тем и другим. Утром я услышал звон стекла и вопль Капитолины Ивановны. В чем дело? Я вскочил на ноги. Выяснилось: проспавшийся лейтенант – мальчик бил окна, а Капитолина Ивановна кричала: «Лешка! Стреляй в него!» Лейтенант резво умчался. Стрелять ему вдогонку я не стал. Капитолина Ивановна была явно раздосадована. Она жаждала крови, а я жаждал жизни.
В конце концов я вынужден был покинуть Капитолину Ивановну. С помощью приятелей я был пригрет в еврейской семье, глава которой работал парикмахером и брал за бритье со знакомых по 40 рублей. Побрить – это ведь не сапоги почистить. На свои заработки он содержал жену и дочь-школьницу. В их доме, состоявшем из трех комнат, мне выделили угол. Утром я уходил в штаб, возвращался, как правило, поздно. потому что часто дежурил. Хозяева моего нового жилья относились ко мне очень хорошо, а я старался их ничем не обременять, не пил даже чая по вечерам.
В Тирасполе в это время находился один из черновицких евреев, привезенных когда-то капитаном Мельничуком для работы переводчиками. Он почему-то еще не демобилизовался. Как-то мы встретились, и этот парень познакомил меня с еще одной еврейской семьей. Отец этого семейства служил некоторое время в армии, был ранен, нашел находившуюся в эвакуации семью и вернулся на свою родину в Тирасполь. Он жил с женой, дочерью и своей матерью – древней старухой, читавшей Талмуд. С этим человеком мы как-то подружились. Так вот, в этом доме я бывал с некоторого времени почти каждый вечер. В чем тут дело? Забыл, как звали дочку моего нового знакомого. Но было ей лет 19–20. Не в ней дело. Вечерами здесь собиралось с десяток таких девочек. Эта категория прекрасного пола раскрылась передо мной впервые в совершенно новом свете. Когда-то девочки, окончившие десятилетку, казались мне даже, пожалуй, превосходящими меня по возрасту. Они всегда тянулись к тем, кто постарше. Теперь в положении старшего оказался я. Девочки хотели любить, имели право на большую любовь, но любить было некого. Можно произвести небольшой подсчет… Перед войной, т. е. в 1940 году, у нас было 194,1 миллиона населения. Во время войны погибло 20 миллионов [6]. Значит, был убит примерно каждый 9–10-ый человек. Коли учесть, что на войне гибли все-таки главным образом в боях мужчины от 40 до 20 лет, то и получится, что именно эта категория людей погибла почти полностью. Трагедией оборачивалась не только жизнь жен и матерей, потерявших мужей и сыновей. Девочки потеряли женихов. На долгие годы установилось грустное, волнующееся, разнесчастное бабье царство. И в этом царстве я и мне подобные являлись принцами из сказки – очень желанными и очень недоступными. Нет, я не воспользовался выгодами своего положения. Все знали, что я жду демобилизации и намерен уехать в Москву к Жене. Тем не менее, я каждый день приходил в этот мирок, и поскольку мне было уже и только 24 года, то мы и играли в популярную игру – верчение бутылки. Мне выпадало целоваться по очереди то с той, то с другой девчонкой. При свете и при всех целоваться стеснялись, но и отказаться от условий игры и их выполнения тоже никто не хотел. Целовались в соседней
