Елена Баянгулова. Слова как органические соединения. М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2014
Первое, что делает Елена Баянгулова, – очерчивает частное пространство, в котором разворачивается ее речь, в котором заключаются предметы описания. Это пространство не статично: оно может сокращаться до минимума, фактически ограничиваться оболочкой говорящего («мне совершенно нет до этого дел» – не одного дела, а каких бы то ни было); может, напротив, включать в себя весь доступный кругозор, но тогда воздух в пространстве становится разрежен («Чуть дыша, срывался с неба самолет / Душно. В легких закипает кислород»). Две цитаты – из соседних стихотворений; наглядный контраст означает принципиальную важность поиска пределов этого частного пространства. В сознании даже и тех, кто считает себя знатоками поэзии, нередко присутствует индикатор поверки «подлинности» стихотворения: стихи «настоящие», если «поэту удалось выразить то, что хотел бы выразить я, но не могу, потому что я не поэт». Но гораздо интереснее другой подход: поэту удалось выразить то, о чем я не имел никакого представления. При такой смене ориентиров оказывается, что продемонстрировать частный мир, со всей его герметичностью, – действительно достижение. Больше того, выясняется, что этот мир притягателен.
Среди стихов книги есть и такие, которые можно представить как пересмотр всего образного состава поэзии Елены Баянгуловой. Из очерченного мира теперь вынимаются звенья, осуществляющие коммуникацию между образами; остаются только образы – как набор предметов, например, в доме. Стихотворение превращается в инсталляцию:
дочь рыбакаона же матьдевятая волна – девятого числаеще разчтоукраденная соль зимыразбуженная голова исиняя улыбчивая лошадькак два лицакак два его лица– вода.
Но текстов этой направленности здесь не так много: при другом взгляде фрагментарность может ассоциироваться и с энтропией:
умер шотландский писательа собственно какая разницак какой стране он принадлежалглавное тут не этои не это хотелось сказать на самом делено отвлекают всегда социальные сети
Баянгулова умеет ценить разреженность словесной атмосферы, но не допускает кислородного голодания; «слова как органические соединения» говорят, разумеется, не только о «химической» модели построения текста, но и о том, что с помощью слов описывается то, что в английском языке называется словом chemistry и обозначает отношения между людьми. Слово, обращенное к собеседнику, – это попытка установить с ним «органическую связь»; приспособляемость и вариативность органики позволяет экспериментировать, подбирать нужные слова – хотя и все равно бояться неудачи:
когда ты рядом мне кажется я способна на всевсе самое хорошее и плохоесамое хорошее и самое ужасноепотому что тогда все это безотносительнобессмысленно нелепо не достойно вниманияэти катастрофы и вероятность смертилюбовь – генератор случайных чиселт. е. любовь это совсем не выбор а случайслучай тотального поражения.
Поэтому, может быть, финальной привязкой служит высказывание холодное и горькое («Адам мой муж / ты одинок забыт всеми кроме меня / помни кроме меня»); понижение температуры замедляет движение. Связи труднее разорваться. Такая констатация позволяет не обращать внимания на тех, кто извне сферы смотрит на двух человек, танцующих подводное танго; когда-то этим чужим наблюдателям наскучит зрелище, и они выпустят шар (раковину, книгу) из рук – но наскучит ли танец тем, кто остался внутри шара?
Воннегут писал: «Земляне всегда вели себя так, как будто с неба на них глядит громадный глаз – и как будто громадный глаз жаждет зрелищ». Самодостаточность, освобождение от громадного глаза – одна из главных тем стихов Елены Баянгуловой. От ассоциации с громадным глазом читатель этой книги предостережен: даже если он потребует следующего слайда, подводное танго, которое танцевали не ради него, останется в его памяти.
Петр Разумов. Люди восточного берега. СПб.: MRP, ООО «Скифия-принт», 2017
Стихи Петра Разумова преобразились. Читатель, знакомый с предыдущими книгами Разумова, обратит внимание на то, как изменилась степень герметичности в его стихах. Представим себе некие несимметрично расположенные столбы, столбики, покрытые темной тканью, – опираясь на них, стихотворение движется, но время от времени скрывается за ними. Так у Разумова в «Ловушке» и «Управлении телом» работали рифма и ритм, принципиально нерегулярные, продолжающие Елену Шварц. (В книге «Коллеж де Франс мне снится по ночам» они работали по-другому, она вообще резко отличается от прочих, и говорить здесь о ней мы не станем.) Этих столбов больше нет: стихотворение передвигается без них, подобное шаровой молнии, которая ведет себя непредсказуемо. Цитирую один из любимых текстов – «Энциклопедию экстремальных ситуаций» Анатолия Гостюшина: «Она может оставить после себя дырку в двери, а может лишь запах озона».
Первые тексты, с которыми столкнется читатель этой книги, кричат о присвоении и потреблении. Предметное и словесное богатство, рассыпанное здесь, превращает строки в витрины и прилавки. Контексты современного потребления, которые, как принято считать (считают не какие-то там заоблачные авторитеты, а «все»), не идут Петербургу, сталкиваются с петербургскими же литературными клише, мотивами Достоевского и Некрасова. Кто кого сборет? Наблюдать за этим поединком неловко. Субъект, в голове которого находится ринг, никак не может попасть в ритм вакхического празднества: нужно помнить о том, чтобы не заляпать дорогие (в кавычках) вещи, нужно оберегать их от опасностей (вспомним стихи Сергея Круглова: «Тут в подворотне подонки! / Напали, из рук выбили, глумились, / Растоптали мечту в стеклярусную пыль, в ноль!»), нужно злиться на них за то, что они занимают место в жизни. И еще нужно им мстить.
Текст, описывающий такие двойственные чувства, и оказывается с двойным дном: «О вещи, хвалу и славу пою ширпотребу, фетишизму, изматывающим очередям к кассе!» – очевидно уитменовский пафос такой строки, неумеренный восторг от скидок и модных вещей легко приподнять, как крышку консервным ножом, чтобы обнаружить под ней то, о чем умному человеку говорить нелегко: проще «петь хвалу ширпотребу». Отчасти так происходит и потому, что диктат неприятия консюмеризма лишает нас возможности получать удовольствие от вещи, помня о социальном контексте каждого составляющего ее элемента; в этом смысле движения против принятых (как «вообще», так и внутри конкретных сообществ) схем потребления – порча, возврат, нарочитое любование – выглядит лавированием, попыткой взломать логику системы.
Дело, впрочем, и в том, что разговоры о вещах более глубоких требуют серьезнейшего расхода нервов, отстаивания остроты своего взгляда, будь то направленная вовне политика или направленная внутрь интроспекция – иногда от нее, как от комара, напоминающего о покойной бабушке, можно отмахнуться, но часто после нее остается «голый человек на голой земле»:
Больше нет отчаянности, осталось отчаяниеПростое голое больное отчаяние,Не растрепанное шпанливое пубертатноеА угрюмое тяжелое, отчаяние стареющего мужчиныИ ни одной причины ему быть нетПросто все обрыдло и хочется отдыхаПоэтому я и курю
Для того чтобы вывернуть себя
