пусть рутинных, но таких, которые интересно самому собирать не то в калейдоскопическую картину, не то в принципиально неполный пазл: «пролетят, пролетят навсегда еврейские самолетики, / радостно взвоют старушки, / и лысые дядьки валюту менять побегут».
Пусть оно будет так – лишь бы не так, как уже навязали, уже придумали за нас. Поэзия Арсения Ровинского по-прежнему предоставляет читателю возможность думать самостоятельно, определять, в чьи уста вкладывается та или иная реплика, набрасывать сетку связей между ее героями – или даже отказываться от этой возможности, читать как поток речей, характерных для своего времени. Недоверие к материалу оборачивается доверием к читателю, и здесь поэтика оказывается заодно с этикой.
Жестокий талант revisited
Георгий Геннис. Чем пахнет неволя: Избранные стихотворения. М.: Новое литературное обозрение, 2019
В «Песнях матушки Гусыни» есть образчик старинной английской страшилки – стихотворение о нарядной даме, которая пришла в церковь и почему-то увидела там гниющий труп, описанный во всех неприглядных подробностях.
Священника дама спросила с тоскою: «Ужель и меня ожидает такое?»Священник в ответ: «От судьбы не уйдешь,Так будет с тобою, когда ты помрешь».
Стихотворение заканчивается одинокой строкой «И тут дама завизжала», но то было в прошлые века. В наше время от осознания своей некрасивой смертности уже не визжат, а еще его не рифмуют. Его обычно вытесняют подальше (будущему бывшему человеку состояние его тела будет уже безразлично). Но некоторые его проговаривают: жестко, безжалостно, утрированно и вместе с тем точно – так, что в этом нет никакого болезненного любования, а есть особый род гуманизма.
Соблюденное memento mori серьезно меняет оптику – и человеческую, и поэтическую, и читательскую. В случае с Георгием Геннисом читатель еще и находится под властью удивления: манера поэта, которой уже больше 40 лет, представляется монолитной, как бы неподвластной историческим обстоятельствам. Страшно интересно (страшно и интересно), какие же обстоятельства окружали автора, который уже в конце 1970‐х предлагал новый взгляд от лица не-достоевского «подпольного человека» – не маниакальное самоупоение, а сострадательное созерцание. Увидел, ощутил, зарегистрировал. Запомнил и проводил в последний путь. Принес пользу и себе – «присев на скамейке в парке», где внезапно самовоспламенился человек, «смаковал / тающий холодок милосердия» (это важные слова, запомним их). Холодок – пишущему, а мороз по коже остается читателю – например, разделенных 10 годами стихотворений «Бабушка» и «Безумная мама».
Мир, описываемый Геннисом, – мир постоянного физического распада, отмены цельности; человек здесь может развалиться на составные части, его можно сложить и утрамбовать в сумку. «Человек устроен из трех частей», «Калугина сложили пополам и выкинули его как сор» – да, хармсовские мотивы тут как тут: Хармс думал ту же мысль, что и Геннис, пока его не прервали представители цельного исторического сознания. Важное следствие этой мысли – в том, что распад угрожает в конце концов и самому субъекту, пусть даже он застрахуется от него переходом в третье лицо:
Язык поэта выскользнулв дурноту темнеющей комнатыи стал прыгать как лягушкаПоэт бросился за ним на поли ползал в забвении слов
Потеря языка отнюдь не так комична, как потеря носа у Гоголя, – еще и потому, что язык, хоть и становится отдельным существом, не демонстрирует интеллекта и самим фактом своего демарша лишает поэта возможности вступить с ним в диалог. Возможно, такими же беглецами из доминиона субъекта, распоясавшимися alter ego поэта оказываются сквозные персонажи поэзии Генниса – в первую очередь это Кроткер и Клюфф.
Эти супруги, единственные Амур и Психея (а заодно Филемон и Бавкида, ибо среди их многочисленных приключений есть и молниеносное старение), которых мы заслуживаем, – главные участники геннисовского эксперимента над телами и умами людей. Есть и другие: друг Кроткера Борх; некто Леня Сумерк, расчленяющий женщин, которые после соития с ним становятся деревьями; его подруга Анна Клеть, то добровольно дающая бросить себя в пруд, то превращающаяся в товарный вагон. Если позволительно такое сравнение, герои Генниса напоминают персонажей мультсериалов «South Park» и «Happy Tree Friends»: в первом почти в каждой серии гибнет один из главных персонажей – мальчик Кенни, а в следующей серии он как ни в чем не бывало оживает, чтобы погибнуть вновь; во втором самыми разнообразными смертями, как правило связанными с нарушением техники безопасности, умирают милые зверушки – зайчики, белочки, ежики и исключительно тупой лось. Ни эти мультфильмы, которые при всем обилии крови весьма жизнерадостны, ни стихи Генниса не дают основания заподозрить, что герои умирают или калечат друг друга, а потом на их месте вырастают новые такие же: скорее дело происходит в параллельных вселенных – или, в случае Генниса, автор придумывает одну версию событий, потом как бы стирает ее и придумывает другую. Но самым верным мне все же кажется предположение, что персонажи, по крайней мере самые важные – Кроткер, Клюфф и некоторые другие, – это ипостаси авторского «я», crash test dummies авторской фантазии. Ей не нужно оправдываться в своей мрачности, потому что окружающая реальность, преломленная авторской оптикой, ничуть не радужнее.
Эти роли далеки от вспомогательных: с помощью своих персонажей Геннис на фоне константы смертности деконструирует этику (в том числе инстинкт сострадания) и телесность; первую – фигурально, критически, вторую – буквально. Подчеркнутая физиологичность стихов Генниса, несколько мамлеевского свойства, обращает на себя особое внимание. Человек здесь может оказаться сам себе отцом и ребенком: в одном тексте «Кроткер понял что забеременел самим собой / и теперь обречен / выдерживать схватки»; в другом, не вошедшем в эту книгу, еще один сквозной персонаж Генниса по имени Бунтий «летом целый месяц ходил в меховой шапке / и выходил / из перхоти сала и жара / зародыш собственной головы». С одной стороны, перед нами некий субститут размножения – или возвращение к старым его способам, скатывание на последнюю ступень подвижной лестницы Ламарка, к делению амеб. С другой стороны, неприятная физиология у Генниса намекает на особенности тех отношений, которые возникают у лишенных почти всякой культурной идентичности «голых людей на голой земле». Им есть чем обмениваться друг с другом и есть что друг другу пожертвовать (вот, например, еще одни роды: Анна Клеть рожает «машинку для стрижки бороды», которую той же ночью губит Леня Сумерк: «Запахло паленым / Сумерк испугался и выдернул штепсель из розетки»; наверное, даже Бубнов, которого мечтала родить и таки родила хармсовская Хню, прожил более радостную жизнь). Но из нашей бытовой реальности, обложенной ватой иллюзий, все это выглядит гротеском.
Буддист мог бы сказать, что Геннис демонстрирует нам страдание, которым полнится сансара, но штука в том, что никакой нирваны не предполагается: Геннис показывает новые перерождения своих героев, не наслаждаясь ими, не проповедуя урок. Если принять ранее высказанную
