мысль о героях как проекциях авторского «я», стоицизмом автора можно только восхититься (в очередной раз ощутив мороз по коже). Здесь есть особый гуманизм – но это слово не должно обманывать читателя. Жалость к другому у героев Генниса – весьма специфического свойства:Как-то вечеромперебрав мелочь подаянияКлюфф разочарованно вздохнулаи пока Кроткер спалотпилила ему лобзикомобе ноги по самое коленонадеясь вызвать в прохожих спазмырасточительного сочувствияУтром Кроткер упаледва попытался встать на призрачные опоры конечностейи долго ползалв поисках своих ступней и тапочек
Впрочем, в другом стихотворении (не попавшем в эту книгу) Клюфф отпиливает правую ногу уже не Кроткеру, а себе – и дает ее мужу в дорогу:
если тебе станет скучнодостанешьи будешь гладитькак кошку —как-никак моя плотьгордо сказала она
Это трогательное самопожертвование в порядке вещей во вселенной Генниса. Здесь люди, неспособные ответить на мандельштамовский вопрос «Дано мне тело – что мне делать с ним?», но в то же время сопротивляющиеся коллективизации этого тела («Только Кроткер барахтался / сопротивляясь натиску сплочения»), почти автоматически совершают странные вещи: ритуалы, кажущиеся дикими только сторонним наблюдателям. Казалось бы, это сближает Генниса с «новыми эпиками» – такими, как Леонид Шваб и Арсений Ровинский, – но Геннис, начавший свой путь гораздо раньше, принципиально занят более плотным, основательным письмом. Может быть, здесь лучше работает сравнение с Федором Сваровским, которому законченная история интереснее фрагмента (тем более, что в одном стихотворении Бунтий и Бунтия оказываются роботами, чьи половые органы одновременно служат частями огнестрельного оружия). Истории, которые рассказывает Геннис, могут принадлежать к одному большому нарративу (как, собственно, стихи о Кроткере и Клюфф) – но в силу того, что они вариативны, порой противоречат одна другой и ни одна из них не приоритетна, у каждой из них возникает самостоятельная ценность. Это чувствуется в самой организации нынешнего избранного: на месте многих выбранных автором стихов могли бы находиться другие, не менее интересные. Нет нужды угадывать внутреннюю мотивацию автора при выборе того или иного текста: практически все читанные мной стихи Генниса репрезентативны; про любое, если случайно его услышать, можно сразу сказать: «Это Геннис» – что, конечно, признак состоявшегося и замечательного поэта. Если его имя не сразу возникает в голове при дежурном разговоре о современной поэзии, причиной тому, по-моему, только характер материала, с которым работает Геннис. Охотников до этого материала немного.
Большой плюс, впрочем, в том, что геннисовский взгляд на мир – при всем его сюрреализме как бы «более реальный», чем взгляд условно-обывательский, – позволяет осмыслить самые разные процессы, в том числе и политические. Временами стихи Генниса обнаруживают привязку к узнаваемой истории. Когда персонаж Коля Люберц, до самозабвения любящий Родину и готовый «облить себя бензином и поджечь / и пылающим факелом ворваться / в колонну ее ненавистников», начинает страстно жевать голенище своего солдатского сапога, «чтобы напитаться еще более яростной любовью / бессильный ее обнять / ощутить прикосновения / ее отзывчивых пальцев», мы не удивляемся, обнаружив под стихотворением дату – 2014 год. Этот акт любви – вполне в духе нынешних текстов Владимира Сорокина, еще одного «жестокого таланта», чей художественный метод по воле истории вновь приобрел политическую актуальность. Другое дело, что у Генниса политический комментарий – не самоцель, а одно из завихрений, одна из намеченных и сразу оборванных траекторий.
Геннисовские стихи последних лет ознаменованы возвращением к «я» – как правило, к наблюдателю сюрреалистических сцен, а не к активному их участнику. Это «я» может быть не манифестировано в тексте, но оно явно чувствуется. В отличие от историй о Кроткере и Клюфф описание подобной сцены предполагает фигуру того, кто тихо стоит в сторонке и смотрит:
мужчины сидят на стульях вдоль стены и ждут своей очередикрайний левый передает сложенную бумажку сидящему справатот своему соседуи так далеепоследний теряется вдалина противоположном конце коридорачерез некоторое время бумажкапреодолев путь обратновозвращается к первомуон ее расправляетхочет прочитать что там написаноно испугавшиськомкает и глотаетмужчины ожидавшие продолжениянабрасываются на неговалят на полкто-то коленом придавливает его шеюкто-то пытается разомкнуть сжатые зубыи вырвать проглоченное
Невключенность говорящего-наблюдателя в вакханалию – еще один признак того, что целостность мира невозможна. Странное взаимодействие говорящего с теми людьми, которые принадлежат к его интимному кругу (вот он жует птичьи перья, которые протянула ему «она»; вот он вынимает из отца черные стебли и ставит их в вазу), не способствует преодолению его обособленности. Неожиданным выходом из этой ситуации оказывается любовь – примерно как люди в фильмах про конец света обнимаются и держатся за руки накануне кометного удара или столкновения с планетой Меланхолия. Инстинкт сострадания возвращается и в метафизическом смысле (который тоже возвращается) совпадает с инстинктом самосохранения. Растаявший холодок милосердия вновь меняет агрегатное состояние. «Исчезает линия горизонта / куда-то проваливаются холмы / размываются домики / растекаются зеленые пятна рощ» – так в недавнем стихотворении Генниса «наступает будущее». И вот порыв говорящего, запротоколированный так же бесстрастно, как все остальное:
я опустился на колени спиной к нейи расставил руки чтобы ее защитить<…>я повернулся и повалил ее на землюее лицо оставалось нетронутымпока нас жалили и терзалипередовые отряды
Ясное дело, что спастись никому не удастся, – но, может быть, это движение, противоположное почти всему, что мы читаем в книге Генниса, зачтется при следующем, более счастливом перерождении.
Зайцы как феноменологи
Илья Дик. Песни зайцев. Bookmate, 2020
Может показаться, что мы видели все эти фокусы. «Песни зайцев» – разнообразная книга, испытавшая на себе разные продуктивные влияния. Пожалуй, главное из них – концептуалистское. В надвигающемся на нас мире вновь ценится тотальный язык, даром что обволакивающий, а не бьющий сразу в лицо, – и для деконструкции здесь раздолье. Потренировавшись на проблематизации письма («Не первое и не последнее» – отметим самоиронию), Илья Дик переходит к проблематизации речи. Среди его политических комментариев – пародии на ТВ-агитки, слегка завуалированные, остраненные «экзотическим» контекстом и переиначенными цитатами, в манере «новых эпиков» («Что нужно настоящему воину? / Стаканчик какао / Слагать стихи о смерти / и / телевидение: // Искорка лука в стакане гвоздей: // Мы / делаем / новости») – и вещи вполне прозрачные: «Напомним: ранее уже предпринимались попытки / вырастить хлеб на телеканале „Культура“, / однако колосья превратились / в слизистое говно». Стертость готовых форм компенсируется не только вольностью изложения, но и самим пафосом задачи – например, рассказать сказку о будущем:
И дети, трепетом объяты,кричат: Дедуля, нихуя тысвободен был махать глаголоми по бульварам бегать голым
«Был» – и пока еще есть. Во всем, что делает Илья Дик, есть капля той «новой искренности», которая не отменяет предыдущих литературных конвенций, а игнорирует их – на том основании, что пришел новый человек и впервые говорит свое. Кто-то в такой ситуации
