наизнанку, нужно проделать это и со своей поэтикой. Один из способов – сделать ее открытой, «выложить исходный код». В некоторых стихотворениях такой прием обезоруживает: например, там, где накал и нагромождение эпитетов отчетливо напоминает о Егоре Летове (важном для Разумова поэте), незамедлительно появляется и сам Летов. Но это крайность, а есть и вещи принципиальные для всей книги. В авторском предисловии к «Людям восточного берега» Разумов пишет об отказе от рифмы как о политическом жесте, ссылаясь на слова Галины Рымбу о том, что рифма служит признаком тоталитарного уравнивания слов по фонетическому сходству, тогда как девиз свободного искусства XX века – «ничто не должно быть похожим». Мы не станем вдаваться в то, что рифма есть лишь одно из возможных подобий, а прочие, в первую очередь интонационные и синтаксические, составляют стиль автора, который и должен рассматриваться как «непохожее» на более высоком уровне, чем один корпус текстов. Очевидно, что и для Рымбу, и для Разумова стилистические подобия играют важную роль. Но и сложная звуковая организация не исчезает: достаточно взглянуть на такое стихотворение, как «Сосуд с огнем, сосуд с прошедшей водкой…», где паронимическая аттракция создает убедительный морок, своего рода мелкоячеистую сеть, из которой трудно выпутаться. Впрочем, это скорее исключение: бóльшая часть текстов книги стремится к отточенности и лаконичности строки-синтагмы. Пожалуй, лучший пример этого – безымянная поэма, начинающаяся строкой «Во все концы дождь, август пшеничный и поле разрыто воронкой», замечательно демонстрирующая, как быстро «метафизика войны» замещается физикой и физиологией:Само живое здесь стало развратомСам свет и деревья здесь пахнут сажейИ коза на гнилой веревке орет о молокеКоторого уже никогда не даст влажная от пота земля,Принимающая этот позор
«Золото, золото в траурном небе»: будучи эмоционально разнородной, поэзия Разумова сохраняет память о возвышенном первоначале. Чистые жанры в поэзии сейчас находятся под большим подозрением. Разумов способен как бы произнести, например: «Это элегия», прямо называя такие маркеры этого жанра, как «грусть» – слово, чья смысловая окраска сразу же заполняет стихотворение. Казалось бы, это не должно работать, но это работает:
Тогда и железа исходит пределГде белое, там закрома пустотыОтец как погон недоотпоротый виснет с плечаКровь белым мычит и не хочет покинуть свой кожаный кожухИ жизнь как иголка и бритва, то слышно спешитТо тишиной остановок наводит на грусть
Риторический подъем не выглядит издевкой на фоне текстов о потреблении и отдельных стихотворений, которые в контексте всей книги выполняют как бы промежуточную, «настраивающую» функцию; он подготавливает к пониманию того, что где-то в самой глубине сознания говорящего остается образ инобытия, возможно райского. Это понимание приходит в середине книги – вот, например, стихотворение, предлагающее антитезу хрестоматийному «Парусу»:
Бумажной джонки легкий светИ бриз от берега куда-то далекоЗачем румяный бок подставил я мечте?Зачем заволокло луной ночное небо?Я одинок и счастливДалекий колокольчикСмежает время с горем пополамИ золотит восток
А на востоке, должно быть, стоят и ждут эту джонку люди восточного берега. Может быть, это джамбли с зелеными головами и синими руками, может быть, древние египтяне из некоего анти-Аменти, живущие на Ниле-Неве и уповающие на милость бога Хапи, который управляет разводными мостами. В любом случае люди, оживленные озоном из «фрагментов любовной речи». Для меня в самом деле загадка, как Разумову удалось выстроить эту книгу с таким многообразием эмоциональных регистров и речевых скоростей, начав со столь рискованного аккорда и продолжив не менее рискованными. Но такая загадка – обычное дело для хороших книг.
Арсений Ровинский. Козы Валенсии. Харьков: kntxt, 2019
Не раз говорилось, что поэзия Арсения Ровинского и других авторов, которых принято относить к «новому эпосу», по-особому «работает» в больших объемах. Тексты как бы становятся множеством разнесенных точек, из которых благодаря их массовости складывается более-менее непротиворечивая в целом (хотя, разумеется, противоречивая в деталях) картина. Тем интереснее попробовать взглянуть на книгу относительно небольшую – и притом собравшую тексты, написанные за короткий период. Как работает принципиальное для Ровинского недоверие к континуумам на небольшом пространстве / при большом приближении?
Работает прекрасно. Перед нами новые наборы разрозненных персонажей, которых здесь называют интимно, эллиптически, как старых знакомых, даже если речь идет о том, что они относятся к категории «гандонов»: «Гринберги, оба. / Хорьковский. / Лера Виглянская»; «послал Аллах не очень умного спутника жизни / Жене Фильштинской» и т. д. Вот они, застигнутые в рандомные моменты. Их речь, как у Мандельштама, «летит по рядам шепотком». Иногда, как в заглавном тексте «Козы Валенсии», взгляд и слух останавливается на них и их речи подольше – и тогда, чтобы избегнуть цельности, под оболочкой обыденной коммуникации вырастает отчетливо сюрреалистическое сообщение, вызывающее, однако, острое сочувствие: ну в самом деле, «у всех у нас есть накопления, / мы не хотим рисковать, но – / козы Валенсии / это не просто козы». Тем не менее поэтика Ровинского остается поэтикой отрывка, и когда одна из его героинь говорит: «Мне всегда казалось, что главное – это лейся, / лейся и дальше, коварная, злая речь, / не замечай ничего», – это не утверждение власти непрерывной речи, а отказ от нее (как у Бродского: «Я всегда твердил, что судьба – игра»: читая, мы легко забываем, что сейчас-то он это уже не твердит).
Соответственно, все, что может эту речь сделать цельной, целостной, топологически непрерывной, ассоциируется с репрессивным побуждением к единству – будь то тыняновская теснота стихового ряда или геополитическая игра, оборачивающаяся войной.
В этой книге недаром рифма появляется при описании катастроф. «Уметь в рифму» – значит для Ровинского уметь выбрать особо выгодный для катастрофы фильтр:
на Северлагеага агаподняли флагииз творогастучат копытагорят рогау нас открытоага ага.
Рифма у Ровинского обладает страшной, закругляющей логикой:
Вложили полторы, а получилисемнадцать с половиной, и в лесукупили пасеку,и самый лес купили.Марксизм не умер сам —умышленно губили волшебную лозу, и погубили всю,а кто не сдался, тех убили.
Между «купили» и «убили» простраивается железный мостик.
В этой книге недаром возникает образ Крыма как потерянного рая – места, которое было раем благодаря своей отдельности, резко стертой в 2014 году. «со шмелями покончено / с листьями винограда»: здесь слышится прощание с мандельштамовским виноградом, который, «как старинная битва, живет», а шмели прячутся в слове «шумели» из того же стихотворения. Лишенный райскости, пейзаж сохраняет тягучесть – ту самую, которой поэтика Ровинского избегает: о месте почти нечего сообщить, кроме погодных условий и цен на бензин. Но в самом конце книги некто просит сказать об «этих днях», что «они / были какие-то / честно сказать / золотые» – и в этом сообщении, вполне амбивалентном, можно прочитать и надежду. Это надежда на общность иного порядка – вновь состоящую из разрозненных деталей,
