он в Самарканде». Черт возьми, они хоть понимают, о чем речь? И вообще, на какой линии метро находится этот Самарканд?! Когда он верхом на лошади пересекал степи, взбирался на Гималаи или переправлялся через Байкал на спине яка, он словно указывал мне на мою лень, мой застой, мою чрезмерную осторожность. При виде дневных авантюристов ночные оседлые люди сгорают от стыда. Бесчестно выглядят попытки поразить литературных поклонниц, декламируя Бодлера на табурете у стойки пивного ресторана La Palette, тогда как твои коллеги по профессии, разъезжающие на мотоцикле с коляской, заставляют их мечтать о далеких континентах. Жозеф Кессель мертв, Николя Бувье тоже, и тут приходит их эрзац в кожаной кепке и развлекает секс-бомб квартала Сен-Жермен-де-Пре своими урало-алтайскими дальними странствиями! У нас с Сильвеном было общее стремление к России, но мои фантазии были ближе к Наталье Водяновой, чем к Михаилу Строгову. Мы были противоположны во всем, кроме водки. Он запирался в хижине в Сибири; я предпочитал затворничество в «19», это московский бордель (не настаивайте, чтобы узнать адрес, он с тех пор закрылся). Сильвен вращался среди медведей, я – среди олигархов. Там, где Сильвен поднимался вверх, карабкаясь под купола церквей, я с открытыми ноздрями опускался вниз в отхожие места. Рассказы о его подвигах, обычно сопровождаемые фотографиями его напарника, публиковались не в тех рубриках Le Figaro, где печатался я. Он имел право на большие экзотические репортажи, мне же приходилось довольствоваться светскими или литературными сплетнями, иногда в рубрике происшествий, в случае какого-либо ареста. Одна наша общая подруга опубликовала роман об их сексуальной жизни; я благословил небеса за то, что меня она больше не помнит. Мы вращались вокруг одной и той же планеты, но по двум разным орбитам. Жили ли мы в одной стране, выросли ли в одном веке? Я считал, что он прогрессирует в писательском мастерстве. По мере того, как он отрывался от своих путешествий, его стиль набирал творческую силу. Так происходит в двух его сборниках рассказов «Жизнь под открытым небом» (2009) и «Доверься жизни» (2014).
Раньше мне было интересно, как он умудряется писать свои книги о путешествиях: на коленях, в палатке, в тюленьей шкуре? Но по какому праву я насмехаюсь? Мне самому доводилось торопливо писать каракулями на липких скамейках, в грязных бассейнах или под спящими телами. Когда есть идея, нужно зафиксировать ее во что бы то ни стало, освободиться от нее любой ценой. По сути, мы оба мизантропы, только один больше склонен к агорафобии, чем другой.
Особенно высоко я ценил его рассказы (отличающиеся веселым пессимизмом) и его дневник («Очень легкие колебания»), которые доказали мне, что он умеет описывать нечто иное, чем березовые леса и поломки карбюратора в тундре. В один октябрьский день 2018 года мы наконец встретились. Прошло уже какое-то время после того, как с ним произошел очень тяжелый несчастный случай. Он был похож на картину в стиле кубизма, с приподнятой бровью и кривым ртом; это напомнило мне гримасу, которую я иногда корчу около пяти утра, когда уже не могу сформулировать ничего, кроме звукоподражаний. Слава богу, он оказался красноречивее. Он объяснил мне, что больше не может употреблять алкоголь, иначе ему грозит эпилепсия. Я ему посочувствовал, а он простил меня за то, что я прямо перед ним весь вечер подливал себе вино, что является доказательством моего плохого воспитания и (или) моей неизлечимой зависимости. Мы вместе с ним в Женеве прочли абсурдную двухчасовую лекцию об искусственном интеллекте ученым-мазохистам, те принужденно смеялись. Он их неоднократно оскорблял, я с удовольствием ему поддакивал. Отныне он один из моих любимых современных писателей, я даже осмеливаюсь объявить его своим собратом. Удивительно, что несмотря на различие в опыте, литературных вкусах, «жизненных путях» (как он говорит) и, прежде всего, на диаметрально противоположные стили одежды, мы сумели сойтись почти во всем остальном, а конкретнее, в том, что сегодняшний мир представляется нам совершенно идиотским и безобразным. Желаю долгих лет жизни моей полной противоположности.
Я долгое время с подозрением относился к Сильвену Тессону и был прав: этот парень действительно опасен. Он способен убедить меня последовать за ним на край света, чтобы растолковать мне «Илиаду» и «Одиссею» в какой-нибудь юрте. Если однажды я пропаду и обо мне месяцами не будет вестей, то теперь вы знаете, где меня найти: скорее всего, в Самарканде.
Номер 21. «Парижский дух» Леона-Поля Фарга
(1934–1947)
Покинув столицу в 2017 году, я при каждом посещении вновь с наслаждением открываю для себя ее красоту. Теперь меня встречают так, будто я провинциальное привидение, праздношатающийся мужлан, беглец из Страны басков, призрак из прежнего мира… Всякий раз, когда я брожу вдоль Сены, я не могу не вспомнить о «Парижском пешеходе». Так сам себя называл Виалатт пригородов Леон-Поль Фарг. Издательство Editions du Sandre выпустило в свет первый том его полного собрания сочинений «Парижский дух», объединивший все его парижские хроники (включая множество неопубликованных, в частности, тексты времен оккупации): семьсот страниц непринужденных и подробных описаний бывшего города-светоча с 1934 по 1947 год. «Я говорю, я хожу, я вспоминаю, все едино». Если вы, как и я, любите оплакивать изуродованный Париж, загрязненный Париж, опустевший Париж, закрытый Париж, то этот литературный памятник доставит вам удовольствие. «В Париже прекрасен даже вкус тоски». У Фарга беглый взгляд и точный жаргон. Он видит все, об остальном догадывается. Он знает город, исходив его вдоль и поперек. В основном он с пьянящей грустью расхаживает по нему ночью. Он сожалеет о том, что изменилось, так что представьте: подобное чтение прибавит его сетования к нашим. Получится плач в квадрате! Иногда я задумываюсь, действительно ли таланту жизненно необходима ностальгия? Счастливый писатель пишет плохо; чтобы стать хорошим писателем, нужно настрадаться.
В молодости Фарг часто встречался с декадентами, бывал в салонах, кабаре и публичных домах. Предпочтение он отдает своему 10-му округу («кварталу поэтов и локомотивов»), однако пил он везде, познал он все, от Монмартра до Сен-Жермен-де-Пре, от таверн Центрального рынка до дворцов на Елисейских полях. Многие из его хроник были записаны в кабаре Le Breuf sur le toit («Бык на крыше»), но любимым его местом был канал Сен-Мартен – «вода стоячая, как нефритовый суп», – что делает его предшественником тусовщиков. Он познакомил Колетт с подъемами улицы Менильмонтан, а читателей Le Figaro –
